– Так, может, лекарства какие нужны? – с готовностью откликнулся тот. – У маман связи – она любые достанет.
– Спасибо, ничего уже не нужно. Рак поджелудочной у меня. Такой даже не оперируют. Сказали, месяца три осталось. Самое большее. Ты только Андрюше ничего не говори. Я сама как-нибудь… С духом только соберусь.
Тут только Максим заметил, как постарела за последние месяцы тетя Тоня: скулы и нос заострились, большие серые глаза будто съежились и теперь, маленькие и блеклые, прятались-таились на дне иссиня-черных впадин. А кожа приобрела цвет застоявшейся лужи – стала желто-серой.
– Теть Тонь, может, все обойдется? – Голос Макса дрогнул, в глазах появились слезы.
– Нет, Максимушка, не может. – Она была растрогана сочувствием этого широкоплечего взрослого красавца, в сущности же еще совсем мальчишки.
– Теть Тонь, я все сделаю… Я обещаю…
Антонина Петровна после вынесенного ей приговора прожила почти семь месяцев. Врачи удивлялись, как долго ей удается бороться с болезнью, говорили, что в последние годы рак поджелудочной стал "ядерным", проскакивающим промежуточные стадии, как скорый поезд глухие полустанки. Соседки перешептывались:
– Это Тоню на земле материнское сердце держит: у Андрюшки, кроме нее, никого. Дождется, когда он в институт поступит, а уж потом уйдет…
В день, когда Андрея посвящали в первокурсники, Антонина Петровна последний раз встала с постели и даже напекла из магазинного слоеного теста пирожков. Чтобы приготовить любимую Андрюшину начинку – мясной фарш с грибами, сил у нее не хватило. Порезала ветчину и сыр кусочками. На эту нехитрую кулинарию ушли последние силы, и сесть за праздничный стол вместе с Андрюшей и Максимом она уже не смогла.
…Шахов шел на автомате, а очнувшись, не сразу понял, где находится. "А… да, это же сквер вокруг Патриаршего… Выход в сторону Малой Бронной…" Андрей попытался вспомнить, задвинул ли он на место решетку. Даже посмотрел на ладони, будто на них могли остаться какие-то следы. Не помнил он и как выбрался из перекопанного вдоль и поперек двора, как нажал на кнопку возле чугунной калитки.
"Надо будет прийти сюда днем, постоять рядом с входом во двор, дождаться, когда кто-нибудь из жильцов будет набирать код, запомнить цифры, – дал себе задание Андрей. – Вдруг срочно понадобится спуститься, а туда хрен попадешь. Не всякий же раз, как сегодня, кто-то калитку приоткрытой оставит…" Шахов опять на какое-то время выпал из реальности, хотя продолжал на автомате двигаться в сторону станции "Пушкинская". Он уже выворачивал из Большого Козихинского на Большую Бронную, когда за спиной раздался визг тормозов. Повернуться Андрей не успел. Легкий удар-толчок по бедрам, и, не устояв на ногах, Шахов упал лицом вниз. Снова визг, только теперь уже женский:
– Урод!!! Козел!!!
Андрей хотел встать, но не смог. После его падения машина проехала вперед, и теперь из-под разукрашенной яблоневыми ветками и порхающими над ними бабочками "ауди" торчали только шаховские голова и плечи. Андрей потом сам поражался, как это он так ровненько, "солдатиком" рухнул на проезжую часть и, вытянувшись в струнку, оказался аккурат между колесами.
Выскочившая из "ауди" девица продолжала визжать. В отличие от большинства участниц дорожно-транспортных происшествий, которые быстро сменяли визг на рыдания и принимались звать мамочку на помощь, а всех остальных – в свидетели своей невиновности, эта плакать не собиралась. Она была в ярости, и, кажется, ее тревожило только то, что теперь она зависнет в этом чертовом переулке и опоздает на какую-то встречу. Состояние оказавшегося под (а точнее между) колесами "урода" волновало девицу только потому, что от этого зависело, придется ей остаться на месте до приезда ГАИ и "скорой" или все обойдется парой тысячных купюр, сунутых "бомжу".
– Ты, дядя, живой там? – Автовладелица наклонилась над торчащей из-под машины головой Андрея, и в свете фар он увидел сапожки из кожи аллигатора.
Силясь взглянуть выше, Шахов скосил глаза. В поле его зрения попали длинные, свисающие двумя полотнами черные волосы.
– Живой. – Андрей постарался придать голосу бодрость.
– И что, все на месте? – не веря удаче, уточнила брюнетка. – Ничего тебе не раздавило?
– Кажется, нет.
– Ну, тогда чего лежишь-то? – В голосе владелицы "ауди" снова зазвучала злость. – Вылезай!
– А может, вы слегка назад сдадите?
– Думаешь? – уточнила красотка и, прыгнув в салон, осторожно отъехала на пару метров назад.
Шахов поднялся, с огорчением оглядел куртку и джинсы. Вид у него был унизительно грязный. Отойдя на тротуар, он сгреб с небольшого поребрика покрытый серым налетом снег и потер им полы куртки. Стало только хуже.
– На, возьми!
Голос прозвучал так близко, что Андрей вздрогнул.
Рядом стояла та самая брюнетка. Как она тут оказалась? Он же видел, как разрисованная "ауди" рванула с места и свернула к Пушкинской площади. Обладательница иссиня-черной шевелюры и алебастрового лица протягивала то ли куртку, то ли плащ.
– Бери, бери!
В ярко-зеленых глазах дарительницы Шахов прочел брезгливую жалость.
– Художник, который мейк ап моей малышке делал, забыл. Я ему потом новую куплю.
Это было похлеще "дохляка".
– Извините, обноски не ношу. – Шахов постарался, чтобы голос звучал ровно. – Даже с плеча великих художников, которые ради куска хлеба малюют машины богатым девочкам.
– Подумаешь! – фыркнула красотка. – Пять минут, как из канализации вылез, а гонору! Да пошел ты знаешь куда!
– Догадываюсь.
– Урод вонючий!
Черноволосая леди так саданула дверкой машины, что Андрей зажмурился. В памяти всплыло любимое выражение Макса: "Дай людям только раз почувствовать твою слабость – всю оставшуюся жизнь будешь получать дверью по морде".
– Макс… Да, Макс… С ним эта сучка так бы не разговаривала… – бормотал Шахов, шагая по Большой Бронной. – И обноски бы не предлагала… бегала бы вокруг, причитала, в машину посадила и к себе повезла… Ванну бы своими ручками набрала и спинку потерла… Да она бы на него никогда в жизни не наехала! Издалека бы заметила, притормозила, посигналила… И та, что в метро, плечиком бы не дергала… Эти сучки его всегда замечают, они его по запаху чуют… И сразу на все готовые…
Навстречу шли люди, Андрей толкал кого-то плечом, со злорадством представляя, какие следы остаются от соприкосновения с его грязной курткой на светлых плащах и пальто.
Однако перед спуском в метро "кожушок" все же снял, оставшись в толстом свитере-самовязке. Куртку свернул подкладкой наружу. Когда на "Волжской" вышел на поверхность, одежку брезгливо встряхнул, но облачиться не решился, так и пошел в одном свитере под пронизывающим ветром, впечатывавшим между вязаных сот крошечные комочки мокрого снега.
У своего подъезда слегка замедлил шаг: зайти переодеться или прямо вот так, в одном свитере, с грязной курткой в руках, заявиться к Кате? Решил, что домой заруливать не будет. Уже почти полночь, и Катя извелась в ожидании известий. На разговор с ней уйдет не меньше получаса, а ему еще надо посмотреть кое-какие документы перед завтрашним собранием у руководства. Так он сказал самому себе, приказав заткнуться внутреннему "я", у которого была совсем другая версия. Да, он, Шахов, действительно хотел предстать перед Катей измученным, грязным и несчастным, чтобы Гаврилова поняла, на что он готов ради друга и вообще ради тех, кого любит. Какой он мужественный и бесстрашный.
Эпизод с наездом он, конечно, опустит – скажет, что, опаздывая на встречу, решил сократить путь и один из подземных участков ему якобы пришлось преодолевать ползком. Про полчаса, которые намерен провести у Кати, Шахов тоже себе врал – он был почти уверен, что останется у нее на ночь.
Катя, естественно, не спала. Увидев Андрея, засуетилась:
– Ты что, шел так от самого метро? Ты же простудишься! Немедленно в ванну! Нет, давай, пока она набирается, я тебе таз с горячей водой принесу: сейчас главное – ноги прогреть! Бабушка говорила: самое верное средство против простуды – ноги в кипяток с горчицей!
– Кать, ну какие тазики?! – попытался изобразить досаду Андрей.
Получилось не слишком убедительно: руками всплеснул, голос повысил, нетерпения в него добавил, а внутри-то все бурлило от радости: Катя суетится вокруг, даже не спросив, видел ли он Макса!
А то, что удержать в себе вопросы: "Он жив? Здоров?" – ей удается с трудом – так ведь этого можно и не замечать.
О Максе Андрей заговорил сам, когда Катя вернулась на кухню:
– У Макса все нормально. На здоровье не жаловался, голодать не голодает, знакомствами новыми обзавелся. Мне кажется, ему там даже нравится.
– Нравится?! – ужаснулась Катя и пошла в атаку: – Ты о чем? Как там может нравиться?! Он же под землей – ты что, не понимаешь? Как будто в могиле, только огромной!
– Ну, тогда уж в гробнице. Причем довольно комфортной. Я ж там был – видел.
Катя его слова восприняла как упрек.
– Прости. Это нервы.
Разъяренная дикая кошка вмиг спрятала коготки и стала домашней муркой, готовой и бочком о ноги потереться, и в глаза жалобно позаглядывать, лишь бы хозяин не сердился.
– А в милиции? Что сказали в милиции?
– Да ничего, – помотал головой Шахов. – Все по-прежнему: Макс единственный подозреваемый.
– Но они что-то делают? Другие версии прорабатывают? Ну не может же быть такого, чтоб настоящего убийцу никто не видел! В метро ночью всякие работы ведутся: дворники ходят, путейцы… или как их там? Которые рельсы проверяют…
– Дефектоскопщицы, – подсказал Андрей и внутренне вздрогнул, опасливо взглянул на Катю: не заметила ли?
Не заметила. Продолжая кружить по кухне, спросила: