- И тебя ничто не могло ни остановить, ни поколебать… А тут-то в чём дело? Господь сказал: будьте как дети. Отец ребёнка подбрасывает вверх и ловит. И тому в голову не придёт, что его уронят. Маловерие - это недоверие. Ты не доверяешь тому, кто тебя…
- Подбрасывает…
- Подбрасывает… Судишь по своей слабости. Мы думаем, чем плохо молиться, лучше вовсе не буду. А ты сверяйся. Сверяйся… Не хочешь молиться или спешишь. Не бойся, пожалуйся на себя, но чтоб Он слышал, знал… - Отец Лев помолчал, немного нахмурился: - Нам на путь к Божьей благодати даётся целая жизнь. Да, конечно, это духовный подвиг. Но иначе зачем мы тогда всё это затеваем? В храм ходим? Так, обозначиться?
- Нет, конечно, батюшка. Но вот грешен… батюшка, молюсь по-настоящему только, когда… ну… припрёт. А бывает, напашешься, и такое бессилие духовное. И мне легче штабель брёвен перекидать, чем пять минут на молитве выстоять.
- У нас в монастыре, - медленно сказал отец Лев и внимательно посмотрел на Баскакова, - одна замечательная барышня, жившая трудницей, катала тяжеленные чурки, и новоприбывший галантный господин бросился ей на выручку. - Отец Лев улыбнулся: - А она ему знаешь что сказала? "Спаси Господи, это моё. Ну а хотите помочь - так помолитесь за меня". Дальше! - с каким-то почти азартом сказал отец Лев.
Баскаков покачал головой.
- Гордыня, батюшка, писательская заедает. Люблю говорить бесконечно о своих достижениях. Когда выпадает слава - питаюсь ею.
- Преподобный Амвросий рассказывал: "Одна исповедница говорила духовнику, что она горда. "Чем же ты гордишься? Ты, верно, знатна?" - "Нет". - "Ну, талантлива?" - "Нет". - "Так, стало быть, богата?" - "Нет". - "В таком случае, можешь гордиться!"" Дальше! - говорил отец Лев, и в этом "дальше" было требование какой-то необходимо-важной общей дороги, которая теперь зависела лишь от Баскакова.
Отец Лев сосредоточенно смотрел на крест и кивал, будто знал всё, что скажет Баскаков, и теперь строго сверял его слова с неким оригиналом.
- Чем большую глубину стараюсь придать героям, тем меньше глубины оставляю себе самому, своим поступкам, вообще перестаю поступать и всё меньше участвую в жизни, живу в каком-то оцепенении. Правда. Мысли в глуби, а сам-то наверху где-то, как плёнка полиэтиленовая.
- Плёнка тоже нужна. Яблони заворачивать. На всё воля Божья. Молись. И помни слова: "Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник". Кто это, кстати?
- Теряюсь, батюшка.
- Гоголь.
- Не знал! Позор. И ещё рассудите. Вот для меня Православие неотделимо от России… А вдруг я шёл в Церковь только ради Русского мира? А не ради Бога… в чистом виде? Что-то говорю такое… И ради, и не ради… запутался, и так не так, и эдак.
Отец Лев схватился за голову и так катастрофически и безнадёжно наморщился, что Баскакову стало страшно.
- Ну что же… за несчастье! Ты же о Русской идее пишешь. А она Богочеловеческая. Это если хочешь - завет, замысел Божий о нашем народе. Потому что Бог сохранил Россию как свою Церковь. Как говорил отец Тихон: "Мир в когтях, и мы ему помеха. Это и есть Русская брань, и Бог в ней воевода. А с ним всегда победа".
Но только воюй с умом! Сейчас многие хотят стать православными писателями. И к нам в Боево приезжают. Я говорю: братья дорогие, не перегружайте книги церковной риторикой, не красуйтесь цитатами из писания, пишите житие современного человека, в котором воплощается русский духовный идеал. Православие - это истина для всех народов, и чем больше мы в нём продвинемся, тем больше возвеличим наше Отечество… Люби Бога. Люби Родину. Помогай их единству. Дальше! - почти вскричал он, словно если не узнать, что дальше, случится непоправимое.
- Стараюсь… - смиренно сказал Баскаков. - И ещё, батюшка, у меня с другом беда. И я не то что совета прошу, я грех какой-то исповедую… огромный… а слова не найду… Есть у меня такой Сергей… Он очень деятельный был, с честолюбием, с планами. Всё получалось. И меня так поддерживал, что не забуду. Звонил, спрашивал, что я ем, буквально. И самое главное - я сам потом так же поступал. Голодным помогал. Да. И он очень многого добился… И всё в одночасье рухнуло - предательство сослуживцев, потеря работы, измена жены. Всё в один год. А была привычка к пьянству, в котором мы все участвовали за его же счёт. Я его долго не видел, он уезжал, а когда вернулся через пять лет, оказалось, что всё это время он пил каждый день. Он привык побеждать. А тут… не справился с управлением. И все виноватыми стали. А уж как России досталось… Я ему пытаюсь… объяснить - всё в водке. Освободись от неё. А он: "А ради чего?" Я говорю: "В таком состоянии ты не можешь ни о чём судить, тут не одна трезвая неделя нужна - у тебя внутри руины одни". Не соглашается. Не хочет. Не может. А шли-то вместе… И он начал меня терзать, лезть в душу, судить, как я жил, что говорил, что теперь говорю, что пишу, во что верю. Причём матом. Оскорблять то, чем мы занимаемся с Костей, с Михайловым, ну такое… созидательное, наше. При этом к нам же и тянется - все гладкие знакомые давно на него плюнули. Только мы и остались. А тут заявил: "Пошёл ты из моей жизни навсегда со своими попами, и моралью, и Россией…" Вот и спрашиваю, что это всё: мой грех равнодушия? Помочь-то можно разве, пока сам не захочет? Общаться нельзя. Каждый разговор как обстрел… Чем живее откликаешься - тем беспощадней нападки. Что ему надо? Если он так ненавидит нашу любовь ко всему этому, - Баскаков повёл рукой, очертив окно и купол, - зачем к нам же стремиться? Вообще, что означают все эти упрёки?
Отец Лев отвечал немного холодно, режуще:
- Это значит, что человека так скрутили, что ни вздохнуть, ни пошевелиться, что он уже хрипит о помощи, просит в голос, кричит!
- Как я могу ему помочь? Только молитвой?
- Пьянство - это попытка благодати бездуховного подвига и тягчайший грех. Иоанн Кронштадтский лечил через покаяние, через обет трезвости. Но для этого хотя бы минимальное воцерковление нужно. Хотя бы чтоб он в храм пришёл.
- Да какой храм! Он в баню-то войти не может. Его корёжит.
- Молись. Молись молитвой Иоанна Кронштадтского: "Господи, призри милостиво на раба Твоего… Сергия, прельщенного лестью чрева и плотского веселья. Даруй рабу Твоему Сергию познать сладость воздержания в посте и проистекающих от него плодов Духа. Аминь". Можно заказать молебен с Акафистом Пресвятой Богородице в честь Иконы "Неупиваемая Чаша". Можно молебен с Акафистом Святому мученику Вонифатию и Великомученику и Целителю Пантелеймону.
- А если… всё-таки?.. Идти к нему…
- Называется идти на духовную жертву. Это только тебе решать. Дальше…
- Батюшка, я часто выступаю перед школьниками. Как к чему-то призывать, если сам несовершенен?
- Ни в коем случае не поучать от своего имени. Никто не совершенен. Тем более тебя не мораль читать ставят, а разъяснять слово Божье. Так у священников, по крайней мере, а у писателей…
- Тем более. Спаси Господи, батюшка…
* * *
Вернувшись с исповеди, Баскаков попытался прилечь, но Лена, которая его почти не видела последние дни, обиделась, и Баскаков выполз к столу, красный от усталости и насупленный. Обычно бывало наоборот - он Лену тормошил, особенно по утрам. Теперь, отдуваясь чаем, сидел Баскаков, и это будто было продолжением какого-то извечного спора, в котором каждый отстаивал свою правду и пытался приживить другому.
- Ну что ты? - улыбнулась Лена, завернув губку, и Баскаков ожил:
- Ты не представляешь, как он помогал мне.
- Кто? Отец Лев?
- Ёжик… На каком он коне был… И насколько не умел не делиться… добычей… А сейчас получается, есть я - такой сытый своим созиданием, своим служением Русскому миру, что аж свечусь… И есть он, у которого ничего - только одиночество и… это поселившееся в нём чудище, при котором он уже как гэсээмщик замызганный… Топливо принимает… Закачка-раскачка…
Помню, мне так одиноко было под Новый год, куда податься, не знал. А Серёга тогда только женился на своей капризуле, но он все праздники со мной провозился, притащил к себе… И мало того, что притащил, а ещё и уложил жену в другую комнату, а меня заставил лечь на огромную кровать их, а потом ещё и припёрся, и мы чуть не до утра с ним разговаривали. Причём он буквально проламывал её неудовольствие, мол, ничего не знаю, это товарищ мой…
- Да ему выпить хотелось.
- Да при чём тут выпить! - взъярился Баскаков. - Просто он друзей не бросал.
- Игоряш, иди спать.
Баскаков ушёл, но едва приложился к подушке, позвонил Петя. Баскаков так и не поблагодарил его за помощь и переживал. Никудышный литератор, Петя был настолько тёплым человеком, что вокруг него все и кучковались, как вкруг очажка. Одно время он мёл метлой, и Баскаков представлял его, когда писал рассказ "Дворник". После разговора Баскаков окончательно прибодрился и вышел к Леночке. Она сказала:
- Отец Лев звонил, его срочно в Боево вызвали.
- Значит, в Боеве и причастимся, - сказал Баскаков и снова завёл про Ёжика: - И ты понимаешь, ладно, я не могу его вылечить, не могу заставить этот мир вернуть-полюбить. Но были случаи, когда он просил простого поступка, простого, а мне настолько невыносимо было на него глядеть, что… э-э… - Баскаков крякнул и махнул рукой: - У меня этот случай с рубахами из головы нейдёт.