- Храбрый. Храбрый и… "Каштанка", - сказал я и тут же пожалел, потому что выходило, будто выгораживаюсь, намекая, что пойду проверять сочинения по Чехову, смотрите, какой молодец.
Валентина Игнатьевна оценила шутку и засмеялась. Возникло между нами некое показательное со стороны Игнатьевны единение, которое часто возникает на людях среди сослуживцев.
- Сергей Иваныч, - сказала Валентина Игнатьевна, придумывая повод, чтобы меня задержать; видимо, и ей, и Тоне я был нужен, чтобы сгладить деловую подоплёку застолья. - Чуть не забыла, хорошо, что вы мне попались, я ещё в сенях подумала. Я вам хотела сказать про фильм… Так что посидите.
Тоня чутко подстроилась, да и подконтрольное освоение нами коньяка было предпочтительней посиделки в бане.
- Конечно, Сергей Иваныч, ну посидите с коллегами, - сказала она, играя, и продолжая роль, обратилась к Валентине Игнатьевне: - Начинаю вливаться в коллектив! И как же чай? Смотрите, какие Валентина Игнатьевна замечательные безе принесла.
- Без чего? - сострил Костя.
На что Тоня, пожав плечами, презрительно-укоризненно хрюкнула и отвела, прикрыв, глаза.
Я снял куртку и вернулся, к радости Кости, который тут же взвис над стопарями с остатками коньяка. Валентина Игнатьевна сделала поползновенье накрыть рукой стопку, а потом вдруг разгульно махнула ладошкой:
- А давайте!
- Что за фильм? - спросила непьющая Тоня. - Я могу поинтересоваться?
Я назвал.
- Мы его, конечно, все посмотрели, - сказала Валентина Игнатьевна. - Я что хотела сказать, Сергей Иванович, фильм сильный, ничего не скажешь. Но вот Лидия Сергеевна считает, что он всё-таки слишком жестокий, особенно эти документальные кадры, поэтому я как-то пока не готова такое показывать детям…
- Валентина Игнатьевна! Дорогая! - Я никогда к ней так не обращался, но затеянная ею же игра в производственную близость и добротный самогонно-коньячный хмелёк давали право. - Это не жестокость, а воспитание сострадания. Выявление и закалка болевых точек. А жестокость - это круглосуточные сериалы, где по пять трупов за серию, чего никогда не бывает… в оперативной практике. - Меня очень вдохновил этот оборот. - Когда жизнь и смерть теряют своё… э-э-э… сакральное значение, они превращаются в материал для коротания досуга. Этого Лидия Сергеевна не боится? Валентина Игна-тьев-на! Вы же на военной хронике вы-рос-ли, вспомните: уходящий на фронт состав и солдаты в теплушках. И "Прощание славянки".
- Жестокость в сериалах не затрагивает чувств, поскольку все понимают, что это кино, - с показной чёткостью вдруг сказала Тоня, - а когда хроника, особенно кадры казней, извините - это совсем другое… Уж поверьте, я немного знакома с телевидением…
- Да чушь! - Меня рассердил Тонин, извините за каламбур, тон, с которым она, как мне казалось, рисовалась перед Валентиной Игнатьевной. - Таких кадров в фильме не больше, чем в нынешних новостях… А то, что мы не воспринимаем в сериалах смерть как смерть, - это либо искаженное представление о сути вещей, либо… на экранах давно уже не искусство.
- Можно я скажу? - по-школьному вытянула руку Валентина Игнатьевна.
Все почтительно затихли.
- Мы уж не будем вдаваться в высокие материи, но я вот что думаю о фильме: давайте пока не спешить. Не спе-шить… А вы, Антонина Олеговна, смотрели этот фильм?
- Да, конечно, - сказала Тоня в тоне той же чёткости и в одно слово "даконешно". Очень причём образцовое. И с оттенком "да, конечно, и имею что сказать": - Мракобесие.
- Понял, - сказал я с оттенком "больше не надо", произнеся слово "понял" быстро, по-оперативному, как произносят по связи. И молясь, чтобы Валентина Игнатьевна не спросила: "Почему?", - чтобы не заварилась свара: слишком хороши были и день, и вечер, и стол.
Я давно заметил, что русские люди по своей природе гораздо уживчивее, чем их стараются изобразить писатели и драматурги, делая застолье точкой идейных раздоров. В жизни мирный и весёлый настрой всегда перевешивает перспективу порчи отношений. Тем более, как мы уже выяснили, для большинства трудовых людей так называемые взгляды - не повод, чтобы обострять отношения "по пустякам", особенно в деревне. Но когда в расклад добавилась ещё одна единица, грозящая стать государственной и смешать баланс, я засомневался, удастся ли удержаться в покладистом русле.
- Поняли, в смысле "дальше не надо?" - бритвенно-остро улыбнулась Тоня.
- В смысле, понял.
- Почему? - спросила Валентина Игнатьевна.
Выходило, что если до этого мы просто спорили, то теперь старались ради Игнатьевны, а друг в друге видели лишь повод для красноречия.
- Почему мракобесие? - сказала Тоня неторопливо и будто специально укатывая это слово в дорогу нашего разговора, чтоб не вызывало сомнений его правомочность. - Ну, во-первых, религия даёт людям надежду на посмертную жизнь. Если б этой иллюзии не было, люди бы старались сделать жизнь на земле более счастливой и безопасной. Несмотря на аргумент, что за всё придётся ответить, который не работает, потому что слишком абстрактный, далёкий и условный. Как стрельба в боевиках, о которых тут говорилось с таким жаром, - произнеся всё это спокойно и уверенно, она на время опустила ресницы, словно промакнув свежесказанное. - А во-вторых, я категорически не согласна с тем, что если Бога нет, то всё дозволено. Моя атеистка-бабушка никого не убивала, не воровала, не прелюбодейничала и разбивалась ради людей в лепёшку. Хотя часто они того и не стоили. И у неё была твёрдая позиция: если мы хотим получить людей думающих и образованных, нельзя преподавать то, что противоречит современной науке. Я с этим согласна, хотя считаю, что школьников нужно, конечно, знакомить с Библией, чтобы они могли адекватно воспринять ряд произведений искусства. Но делать это должен специалист, а не священник.
Я недооценил Тоню, которая открывалась "как расчётливый риторик". Зная свою способность сорваться и ляпнуть что-нибудь в сердцах, я сказал себе: "Ни в коем случае не спорь с ней, просто чётко говори своё". Тоне я, правда, сказал совершенно другое:
- Во-первых, я не понял, при чём тут наука. Вы говорите так, как будто между наукой и верой противоречие. Как научный человек, вы, наверное, слышали слово "ниппель". Вы знаете, что такое нип-пель? - Я прямо пританцовывал на этом двойном "пп".
- Ну да, - не понимая, куда я клоню, настороженно улыбнулась Тоня.
- Бравенько! Дак вот, нип-пель, Тонечка, это, говоря по-нашему, по-деревенскому - игра в одне воротья. В большинстве людей науки наблюдается полное неприятие Православия, тогда как в людях верующих данное противоречие от-сут-ству-ет. Вспомните нашего Святителя Луку! И мне кажется, - сказал я в образцово-риторическом стиле, - что искать противоречия и вбивать клинья более удел разрушителей, нежели созидателей, так как гораздо полезней искать общее… э-э-э, конечно же, если настрой, как вы верно заметили, на счастье и безопасность. - Я скромно закруглился и опустил глаза.
- А я вам объясню, Сергей Иванович, в чём дело, - так же поигрывая, ответила Тоня. - А дело в том, что верующие просто вынуждены проявлять лояльность и гибкость, так как наука показывает полную беспомощность религиозных представлений о мироустройстве. И особенно недопустимо, когда малосведующие священнослужители или другие… кхе… властители… былого… и дум пытаются эти представления навязать школе, что и является мракобесием.
Я не обладал э-э-э… мгновенным и приемлемым для застольного разговора арсеналом аргументов, чтобы опровергнуть оппонентку, и применил обходной манёвр:
- Вообще-то вы мракобесием назвали фильм. Кстати, это и есть то самое "во-вторых", о котором я едва не забыл. Почему?
Но, видимо, и Тоня подвыдохлась и тоже передёрнула карту:
- Потому что в этом фильме слишком явно навязывается позиция, которая далеко не для всех приемлема.
- В смысле, любовь к Родине? - наверстал я.
- Вот о любви к Родине… - медленно сказала Тоня, отыгрывая секунды для перегруппировки доводов. - Э-э-э… Я почему-то последнее время с ба-а-альшим подозрением отношусь к разговорам, - она говорила несколько протяжно, - в которых под любовью к Родине понимают совершенно разные вещи. Видите ли, мне кажется, что есть вещи настолько сокровенные, что их нельзя произносить, так сказать, всуе, я прошу прощения… за термин… - Количество малозначимых слов в её речи резко возросло. - Бабушка моя, несмотря на то что была доктором наук, а она по-настоящему служила науке, не выносила, когда кто-то говорит, "мы, учёные", потому что… ну как вам сказать… потому что это слишком… ну…
Образовалось то, что называется "напряжённая пауза".
- Громко, - понимающе подсказала Валентина Игнатьевна, которая очень внимательно следила за разговором, будто проверяла: и свои представления, и нас.
- Совершенно верно: громко! У неё была завлабораторией Генриетта Ароновна Беркенглит… Такая умная тётка замечательная, но немножко пафосная… Все её звали Веркин Клифт… И она всё: "Мы, учёные!" - а бабушка: "Гита, мы - не учёные. Мы - научные сотрудники", - последнее она продекламировала по слогам. - И выходит, тех, кому "громко", называют чуть ли не предателями. И называют те, кому это совершенно не громко. И не только не громко, а негромко настолько, что они рычат - простите, но мне близка собачья тема, - и лают об этом на каждом перекрёстке. Причём очень заливисто. Да. Такая мо-но-по-о-о-олия на любовь, - с посылистым и ветровым холодком продекламировала Тоня. Она говорила выразительно и артистично передавала прямую речь.
- Ну, вы знаете, есть профессии, в которых про себя любить не получается. Например, профессия учителя, - вдруг сказала Валентина Игнатьевна, как мне показалось, для подлития масла в огонь. А возможно, и для поддержки равновесья.