- О-о-о… - Он увидел Агашу, и что-то в нём стало происходить: - Доча, ты? - говорил он низко. - Ты здесь? Хорошо. А я, Серёг… Я в рубашке… В рубашке родился, Серьга… Эта она. Доча… Она спасла… Я же дурак, дурак… Я в воду за лодкой, а там ково… Не видать ниччо… я гребу, а она ни на грамм, потом вобщэ закрутился, вобщэ ничего не вижу, где берег, где чо… Она как закричит: "Папа, не умирай!" О-о-о, Серёга… Доча… Если б не доча…
- Да конечно, в такую даль бежала! - рвалось из Серёжи. Снова и снова он представлял, как она бежала, а в ушах - крик отца, уносимого течением. Казалось, этого невозможно вынести, и оно чудовищно не вязалось с Агашкой, такой весёлой и всегда улыбающейся.
- Да ково бежала… Бежала… Не то… Не то! - Возмущение непонятливостью пробилось сквозь дрожь. Голос тоже ещё только отходил, и его ломало, вело: - Ты понять не можешь! Я плыву, а лодку отбивает, всё, уже сил - всё. A-а, думаю, да хрен с ним… И такая как… сказать-то… апат-тия напала…
Инородное слово, ещё и произнесённое по-сибирски, "апаттия", будто переродилось, тоже прошло закалкой стыни, подчеркнуло дикость произошедшего.
- Аппат-тия такая поймала, что я как это… как сказать-то… ну… Ну? - Он затряс рукой, требуя помощи… - Ну как это? Ну будто… - Слова тоже настолько перестыли и отсырели, что еле шевелились, не подбираясь. "Апаттия" не давало ответа, раздражала чужеродностью, сердила, а он не мог подобрать замену: - Ну! Ну, я будто… Что? - Он помогал рукой.
- Сдался!
- О, "сдался"! Молодец! Серёг, молодец. "Сдался"! - обрадованно вскрикнул Мотя и ухватился за это слово, как за лодку. - Я сдался… Да пропади оно всё… Какая хрен разница… А как вспомнил: "Папа, не умирай!" Как вспомнил! И сррразу ка-ак даст! Думаю, врёшь! Вр-рёшь! Не на того напали! Мотьку не взять! О-о-о, чо ж холодно-то так!.. Окол-лел… А я - всё, Серёг - всё, смирился… Хрен, думаю, с ним, одним дураком меньше… А как дочу вспомнил… Её… вспомнил… э-э-э-э… - он замотал головой. - А ты говоришь - бежала… Бежала-то понятно… Я-то не про то…
Мотя сжался сморщился, лицом… Но слёзы, видать, тоже застыли и не текли. Он сбросил покрывало. Сел, скрестив ноги, разваля колени.
- Серёг, курить есть?
- Папа, вот в куртке. - Агаша достала и протянула пачку.
Матвей сел, закурил. Руки ещё тряслись, пальцы не слушались. Он уронил сигарету и прожёг покрывало.
- От… ёлки!..
Какая-то механическая часть Серёжи, отвечающая за матчасть, вскипела досадой за вещь, но он, пришикнув на неё, сказал спокойно:
- Да ладно.
- Серёг, я сегодня второй раз родился. - Слова эти, на бумаге такие обычные, в его устах, с его своеобразным, здешним выговором, интонациями и тоном представляли собой нечто совсем особое, такое же природное, заповедное, дикое, как и всё остальное. - Прикинь, Серёг… Я поплыл и догнать не могу… А как понял, что не могу… смотрю - мне уже что до берега, что до лодки… я уже думал всё, уже всё. А я уж на середине Рыбной… А с неё самое течение… Ещё же дожди шли… Я днём-то видел, вода аж горкой на серёдке… Всё, думаю. А и хрен с ним… В общем, уже… - Он снова просил Иваныча подобрать слово:
- Сдался.
- Сдался! А как вспомню дочу: "Папа, не умирай!"
Мотя согревался, отвоевывал обратно своё тепло, и ледяная короста, панцирь отступали. Он уже вернулся в свою рубашку, у него ничего не ломило, не болело. Он сидел с ногами, опершись на локти. Лицо ожило. Только веки были опухшими и подсохлыми одновременно. Живо поблёскивая глазами, он вдруг взял пустую стопку и протянул Серёже:
- А я ведь первый раз у тебя… в гостях… Наливай! Серёг! У меня день рожденья сегодня! Серёг! Ничего, что я у тебя тут? Доча, иди ко мне… У меня день рождения сегодня! От дур-р-рак! От дур-рак же пьяный… Везёт дуракам да пьяницам… Серёг, а ты меня донёс! Донё-ё-ёс… Х-хе… Дай Бог! Дай Бог здоровья! Слушай, дай я тебя обниму… Серьга… М-м-м…
Он сгрёб Серёже голову, очень сильно, тисочно, как струбциной, и поцеловал куда пришлось, куда-то в верх уха. Серёжа почувствовал, как и в нём дрогнуло что-то, и только отрывисто крякнул. Агаша не сдвинулась и так же сидела, неподвижно и сухо блестя глазами.
Чокнулись.
- Папа! - крикнула Агаша.
Мотя махнул рукой.
- Ты хоть закуси!
Но тот мотал головой: закусывать было нечего - спирт-чистоган будто на молекулы растаскивался выстывшим нутром ещё в пищеводе. Мотя всё не мог поверить в случившееся, надивиться и всё гонял по кругу. Он ещё несколько раз полностью повторил рассказанное, каждый раз будто забывая и начиная снова, на слой приближаясь к сути события, словно просыпался, и всё предыдущее оказывалось заспанным.
- Серёг, а ведь если бы не она, - он указал на Агашку, - я бы там уже был… Уже бы у налимов… хе-хе… Ещё Дон Карлос этот попался… Ведь не хотел же… Ой дуропляс ты, Мотька…
- Ты, может, чего перекусишь?
- Да нну, ково! - Мотя всё больше оживлялся. - Доча, ты иди, иди домой… А мы с Серёгой тут…. О-о-о, если б не ты, Серёг, ты меня спас, Серёг… ммм, - он схватил Сергея за руку, затряс… - Серёга!
- Да это Тёма спас. Я-то чо? Как же они нашли тебя?
- Сам не знаю… Я гребу, уже плюхаюсь, и уже всё… Каюк… Сначала-то водка грела ещё, а потом выходить-то стала… Всё… И куда грести - не видать… Так барахтаюсь… Оно с воды-то по-другому, не видать добром, волна ещё… И тут слышу - как вроде мотор… Сначала еле-еле, а потом точно. Гремит. Думаю, "ищут!" Если ищут - орать буду… Слышу, заглох, я как зареву. Ну а потом… потом… уже и не помню… Наливай, Сергей!
Агаша продолжала тихо и напряжённо смотреть на отца, сидя странной образцовой посадкой - руки ладонями вниз на коленях, правая на правом, левая на левом.
- Агаш, наверно, надо батю, это… в расположенье части… ты давай его… - Серёжа глазами показал, что надо брать дело в свои руки.
- Папа, ты согрелся, всё. Домой пошли, ну па-па-а… - говорила она, дёргая его за рукав. - Мама там…
- Да обожди ты… Когда мы ещё с Серёгой так посидим? А между прочим, Серёг, я же у тебя первый раз… в гостях! - И он махнул рукой от смеха и затряс головой. - В "гостях"… Чо попало… Вытащили меня, как щенчишку… Не ты бы с Тёмкой, я бы там уже был… А чо, Серёг, давай загудим! Иди оно всё в пень! А? Наливай! - Он уже протянул рюмку.
- Агаш, ты это, давай сходи к дяде Косте Козловскому… У него телефон не работает. Пусть зайдёт, срочно, скажи, зовёт Сергей Иваныч. Мотя, не думай, что я тебя выпроваживаю. Но это… Мне Валентина Игнатьевна башку отвернёт, давай, Матвей, давай, всё, хорош. Агашка, одевай его.
- Вы чо?! У меня день рожденья сёдня! - грозно вскричал Мотя, вырываясь. Он спустил ноги на пол, расправился, раскраснелся, как-то расширился, утвердился ногами, руками и выдвинул вперёд пустую стопку: - Отлично! Отлично сидим, Серёжка! Когда ещё так побазарим? Друга, я не пойду никуда!
Глава четвёртая
Пришёл Костя, помог одеть Матвея и увёл его домой. Позвонила Валентина Игнатьевна:
- Ну чо, мой-то не сильно вас… стеснил-то? Вы уж извините… И спасибо вам. Спасибо.
На следующий день в школе Валентина Игнатьевна посмотрела на меня с теплотой и снова сказала: "Спасибо!", - очень твёрдо и с чувством.
- Да ладно, Валентина Игнатьевна. Всё хорошо.
- Да как ладно? Вы ведь вдвойне герой - ещё и плашкоут притащили!
Я немного волновался и думал, что Матвей придёт на следующий день с бутылкой и разговором. И не знал, хорошо это или нет. Конечно, и радость была в таком повороте, и неловкость: пришлось бы с Мотей по всем правилам пить, а не хотелось, да и возврат к пьянке сводил на нет всё спасение.
Через день я встретил Матвея. Он только что поднялся по нашей бесконечной лестнице и шёл по краю угора. С бачками, ружьём, весь перевьюченный - ездил на охотничий участок. Говорю об этом специально, потому что у него рядом с посёлком есть ещё озеро, где его дед охотился и где он весновал на ондатру и уток. А у меня на озеро план.
Приземистый, широкий и на редкость кряжистый, Мотя кивнул, приветливо поздоровался за руку. Я спросил про лодку:
- Да нашёл вчера, к Сурнихе прибило. Под ту сторону.
- Это сколько километров? - зачем-то ударил я на "о".
- Пятнадцать километров, - сказал он буднично, и мне стало неловко.
- Н-да… - я покачал головой.
- Давай, Серёг. Заходи, если чо надо будет.
Интересно наблюдать за собой. Вроде сознательный человек, а внутри будто сидит кто-то серый, как крыс. Практичный, животный, который, чуть что, как пролитая вода, стремится занять место на плоскости, где попокатей. И если его не осаживать, опозорит так, что не отмоешься, как с этим окурком на покрывале, к которому моё нутро дёрнулось, подалось судорожно, испугавшись за материальное. Меня и раньше расстраивали эти тельные, подобные мышечному электричеству, судороги - казалось, у меня не может быть черт, которые презираю в других. Гордыня крайнейшая! Потому что главное - не какие качества тебе дадены, а как ты Божьему в себе помогаешь. Хотя всё от обстоятельств зависит: бывает, пока один - ещё справляешься, а как с людьми захлестнёшься, так всё Божье куда-то делось, а одна гордыня и вылезла. Видно, я чего-то главного не понимаю, не знаю, например, где настоять, где уступить, и от этого мучаюсь.