— За нами, — говорит она, — что вы там видите?
— Улицу…
— А у тротуара?
— Тачку?
Мисс кофи энд милк скрещивает свои смуглые ноги с золотистым отливом так высоко, что, благодаря позиции, мне открывается панорама до самых пределов.
— Да, — шепчет она, — тачка. Это машина того парня, который приезжал к Грете, и можно различить номерок, особенно если воспользуетесь лупой!
Милая крошка! Я встаю и протягиваю ей руки, с которых стекает вода.
— Ты чудо туземного искусства! — уверяю я. — Какая гениальная идея пришла тебе в голову!
Жеманясь, она объясняет:
— Когда мы расстались, я пошла в Тобогган выпить рюмочку и узнала, кто вы. — Она опускает глаза, отягощенные голубыми тенями и целомудрием. — Я сказала себе, что если бы я смогла вам помочь, то, может быть, и вы протянули бы мне руку!
Вот в чем дело!
— Что случилось, лучезарная Аврора?
— Это с одним из моим друзей. У него неприятности с полицией.
— У твоего Жюля?
— Ну да.
— Что за неприятности?
— Один приятель сунул ему наркотики, а он и не знал, что…
— Ну конечно, он чист.., как снег! Ну ладно, как его зовут, попытаюсь добиться для него режима благоприятствования. Это все, что я тебе должен?
— Еще одно, мсье комиссар.
— Что еще?
— Я бы хотела, чтобы никто не знал, что я приходила. А то подмокнет моя репутация…
— Хоть я и принял тебя в ванной, об этом можешь не беспокоиться.
Успокоившись, она бросает на меня осторожный жаркий взгляд, сначала снизу вверх, потом слева направо и возвращает его, пока не находит точку пересечения моих меридиан.
— Вы красивый мужчина! — оценивает хозяйка подстилок.
— Да, — говорю я, — как раз на прошлой неделе в газете “Франс Суар" был репортаж на эту тему. Министр искусств даже предложил мне место жеребца-производителя в особняке Бретей. Я отказался, потому что пришлось бы вести оседланный образ жизни.
Натюрлих, сборщица зрелых бананов не сечет в такого рода остротах.
Так вот, вода остыла, и, кроме того, я тороплюсь использовать ее грандиозную наколку, ласково намекаю ей, что она может проститься со мной.
— Ты дашь координаты своего сутенера женщине внизу, чтобы мы в свою очередь помогли ему.
— Спасибо, мсье комиссар!
— Не называй меня все время мсье комиссар, особенно когда я нагишом, это оскорбляет достоинство моей профессии.
— И все же я не могу вам сказать мадемуазель, — делает ударение она, разглядывая резиденцию моего самолюбия.
* * *
Через три четверти часа, промчавшись через Пантрюш на такой скорости, которая оставила в растерянности всю русскую знать, сидящую за рулем своих такси, я высаживаюсь у конторы.
Берюрье уже здесь, занят тем, что запихивает в тело содержимое банки печеночного паштета. Его вставные кастаньеты звонко щелкают, губы блестят, как зеркало.
Я чувствую, что этот спектакль оскорбляет мое человеческое достоинство.
— Что ты так смотришь на меня? — беспокоится отвратительная особь.
— Ничего, дремучий ты человек! — вздыхаю я.
— От такого и слышу! — парирует Жирный, закрывая нож, лезвие которого он только что вытер о лацкан куртки.
Я берусь за трубофон, чтобы связаться с префектурой в Ивлин, с ее службой технических паспортов. Пока меня соединяют по коммутатору, я вооружаюсь лупой в духе Шерлока и рассматриваю номерной знак гоночной машины, стоящей под задницей метиски. Номер можно разобрать даже невооруженным глазом. Он оканчивается на 78. Интересная штука жизнь, правда? Догадывался ли этот чудак в ту секунду, когда останавливал свой шарабан, что простое нажатие на педаль тормоза повлияет на его судьбу? Если бы он остановил свой М.