Жена моя, по голосу такая одинокая и потерянная в людском сонме… Я встретил ее, когда у меня были еще целы глаза, нас познакомили с нею на коктейле после моего концерта в знаменитом Геттингенском университете. Да, нас знакомили, я это хорошо помню, но эта встреча была столь мимолетной, а волнение моих чувств в тот вечер так велико, что я даже не успел как следует всмотреться и запомнить это лицо… Так что в моей памяти ее облик восстает лишь как невнятная тень, мелькающая среди других теней. И только ее голос, грудной, контральтовый, с едва заметной сипловатостью, - этот одинокий голос Нади звучит вблизи, во мне. Но я никогда не вижу ее - только образ невнятной тени в толпе себе подобных.
Здесь, в Онлирии, голос человеческий, очищенный от всякой случайной физиологической помехи, звучит как самая безупречная музыка, извлекаемая из совершенного инструмента. И тысячи новых людей, возникших на моих путях, говорили здесь абсолютно правильно поставленными, безо всякой фальши звучащими мелодическими голосами. Так что и по голосу, пожалуй, я не смог бы в Онлирии различить Надю: у нее в тот год, когда мы поженились, образовался в горле какой-то маленький желвачок, отчего и стала она говорить чуть хрипловато.
Отсюда (точнее было бы сказать "здесь") можно попасть в любое земное пространство, которое сохранилось в памяти, - достаточно лишь захотеть этого да ясно представить такое место в соответствующих координатах времени. И вот, окончательно уверившись, что в облачной Онлирии уже не встречу Надю, стал я все чаще наведываться в те памятные мне уголки земли, которые были близки, очень близки к месту и к минуте моей первой встречи с Надей. И теперь довольно часто я гулял по тенистым пешеходным тропам, перебрасывавшимся с холма на холм, вблизи Геттингена и по нешироким асфальтированным дорогам, обсаженным с обеих сторон дубами и грабами, - это были прогулки по всего лишь однажды увиденным мною окрестностям города. Там я побывал вместе с профессором Рю в тот счастливый для меня год, когда мы с ним объезжали с концертами старинные университеты Германии.
Мне никогда не приходилось признаваться Наде, что я не помню ее лица и не представляю, как она выглядит в жизни… Но почему-то в моем воображении рисовалась она схожею с одной девушкой-блондинкой, которую я видел в маленьком деревенском ресторанчике недалеко от Геттингена.
В тот раз, совершая прогулку на автомобиле вместе с профессором Рю и профессором Лауэром, мы заехали в этот уютный ресторанчик отведать вареных свиных ножек с кислой капустой. Девушка сидела за угловым столиком одна-одинешенька и даже не оглянулась на нас, когда мы уселись втроем за соседний стол. О, там, на земле, это было очень грустно видеть: такая юная, такая милая - и совершенно одна, без друзей, в этом малолюдном деревенском трактире, где подают свиные ножки.
Я не успел заметить, было ли перед нею на столе вино или пиво, стоял ли обед, съела ли она его или только собиралась приступить к нему… Мое внимание было лишь мгновенным, скользящим и впечатление от увиденной картины мимолетным: вышло так, что меня усадили на стул спиною к ней, и в продолжение обеда я ни разу не оглянулся на нее. Но сзади, мне представлялось, шли в мою сторону некие беспокойные волны, благоухающие розовым маслом и наэлектризованные холодноватым призывом: подойди ко мне, иностранец, и мы поговорим немножко, а если ты мне понравишься, я отстегну часы и покажу тебе на своей руке розовые вмятины - следы от браслета…
Сколько раз потом, уже будучи мужем Нади, я лежал рядом с нею в постели и представлял ее похожею на ту незнакомую девушку - и ясно видел при этом розовый след от часового браслета на ее нежном запястье. И однажды, уже здесь, в Онлирии, мне захотелось снова встретиться с незнакомкой, которая столь эфемерно промелькнула в моей прошлой жизни.
Деревенский ресторанчик, отделанный стенкой из дикого камня с вьющимися по нему плетями зеленого плюща, был таким же, каким я его запомнил; и девушка сидела за угловым столиком одна; кроме нее и еще одного господина с полным красным лицом, во всем заведении никого не было; этот господин периодически смотрел на свои часы и затем через какой-то промежуток времени выпивал рюмку шнапса. Я на этот раз подошел, разумеется, к девушке и попросил позволения присесть за ее стол. Она молча кивнула.
О, как мне хотелось, чтобы это оказалась Надя! Но это была не она… Тем, кто хочет из Онлирии сообщаться с жителями земли, дается возможность стать плотными и выглядеть так, как им этого желается. Но, закончив разговор, мы можем внезапно исчезнуть с глаз или уйти прямо сквозь стену… Эту девушку звали Эрной, я откровенно рассказал ей, кто я и откуда, и спросил, не знала ли она случайно мою русскую жену, жившую в Геттингене и работавшую в университете… Нет, Эрна никогда не знала ни одного русского человека.
- Особенность нашей встречи в том, - объяснял я девушке, - что, когда мы закончим разговор и я уйду, ты через секунду уже все позабудешь. Но обязательно вспомнишь этот случай уже в Онлирии, где времени будет предостаточно для того, чтобы вспомнить каждое мгновение своей прошедшей на земле жизни… И там, возможно, мы с тобой опять встретимся.
- Зачем вы оттуда приходите сюда? - спрашивала Эрна. - Я не понимаю. Что у нас тут такого хорошего? Или у вас возникают какие-нибудь проблемы?
- Никаких проблем, Эрна, - отвечал я. - Но уверяю тебя: когда ты сама попадешь в Онлирию, ты тоже будешь часто возвращаться оттуда сюда.
- Почему? Почему? Здесь же все гадко… несправедливо. Даже слов нет…
Зачем возвращаться сюда! Не понимаю я.
- Вот представь себе, Эрна… У тебя, скажем, был свой дом… - начал я издали, притчей.
- Он у меня и сейчас есть, чего там представлять, - перебила она меня.
- Хорошо… Еще даже лучше. И вот представь себе: однажды тебе сообщают, что дом твой сгорел, пока ты ездила по делам в Кёльн… Неужели тебе, Эрна, не захотелось бы посмотреть на пожарище?
- Как же… Захотелось бы, наверное.
- О, еще как! Уверяю тебя. И вот ты возвращаешься в Геттинген, идешь к тому месту, где был твой дом, - и, майн Готт! - ты видишь, что дом твой целехонек и ничего, абсолютно ничего с ним не случилось! Какое это было бы счастье, правда?
- Да, это было бы замечательно.
- Вот поэтому я и прихожу оттуда сюда… Каждый раз с надеждой, что дом цел.
- И как он, цел?
- Нет, конечно. Он сгорел, Эрна. Сгорел дотла.
- И ты что же, каждый раз ждешь чуда - хочешь увидеть что-то другое?
- Да.
- Но ты же сумасшедший! Хоть и говоришь, что воскрес после смерти… Если дом сгорел - значит, сгорел. Если нет - значит, нет. Что может быть другое?
- Другое?.. А вот представь, Эрна, - продолжал я, - дом сгореть-то сгорел, но ты приходишь туда, а на этом месте качается привязанный к дереву огромный воздушный шар…
- Шар?
- Да. Он медленно наполняется горячим воздухом от горелки, которая гудит и выбрасывает вверх, в круглую скважину оболочки, высокое оранжевое пламя. Шар постепенно надувается и становится все больше и больше. В корзине-гондоле никого нет, но там устроено как-то все очень симпатично и поставлено даже что-то вроде короткого соломенного дивана. Ты заходишь и садишься на этот диван - и воздушный шар тут же взлетает, как будто только и ждал тебя…
- Всегда ненавидела эти воздушные шары, - перебила меня Эрна. - Все эти воздушные замки. И полеты эльфиков над туманными травами. Ты думаешь, что я молодая, поэтому должна все это любить. Но я вовсе не молодая - я уже очень старая. Мне уже сто лет. Я умру оттого, что заболею раком. И перед этим мне обязательно приснится какая-нибудь гадость. Я уже сейчас боюсь своих снов - они так ужасны. О, мне бы лучше совсем не спать - только бы не видеть эти сны. И самое противное и обидное - я никак не могу запомнить эти сны, они все ускользают, как будто прячутся, чтобы только мучить меня…
- Нашу встречу ты тоже не запомнишь… Все это тебе покажется одним из тех смутных снов, которые томят, беспокоят своей неуловимостью. И только потом, в Онлирии, ты вспомнишь все: и эту нашу встречу, и другие свои встречи с блуждающими по земле тенями. И там ты вспомнишь и вновь увидишь все свои забытые, неопознанные сны.
- Но зачем, зачем мне это?! Я никогда не хотела бы вспоминать свою жизнь. Ну ты сам подумай - зачем мне это? Я была проституткой, наркоманкой, потом у одного турка-сутенера меня увидел Томас. Он увел меня от турка, поместил в лечебницу, там я пробыла три года и вылечилась, и Томас женился на мне. А потом он стал заниматься полетами, хотел, чтобы и я занималась, но я сразу же отказалась. У меня боязнь высоты. Томас оставил мне свой дом, а сам уехал на Гибралтар, где открылись школы для обучения полетам. Он написал мне два письма, потом погиб.
- Все это так похоже! - не выдержав, воскликнул я. - Может быть, ты все-таки Надя?
- Как я должна на это ответить? - суховато, но все-таки мягко промолвила Эрна.
- Сказать мне "да"?
- Нет, не надо ничего говорить. Я и не жду ответа. Просто мы в Онлирии, по своему обыкновению, часто возвращаемся к тому, что уже давно прошло, и тысячи раз перебираем все, что случилось с нами здесь, на земле. И каждый раз к этому примеряем иные, новые возможности: ах, если бы так поправить и этого не делать, а поступить совсем по-другому… Вот и сейчас: я возвращаюсь к одному мгновению своей жизни только потому, что хочу проверить некую версию… Что было бы, если б я тогда, при жизни, все же обернулся к тебе, подошел к твоему столику и заговорил с тобой? Не выстроилась бы по-другому вся моя судьба?