Никто, пожалуй, не посмеет соврать, что видел или слышал, как впервые объяснились его дед с бабкой, когда пришло время им полюбить друг друга. Не станем и мы врать. Скажем просто, что Отто Мейснер увидел во сне сие объяснение. Был протянут тонкий, слегка выгнутый мост над свинцовыми водами Стикса - мост у начала двадцатого века нашей великой эры. На этом мосту он и встретился с Ольгой, и слышал магистр философии, как внизу, из речной мглы, раздавался глухой старческий кашель. То угрюмо скучал в своей лодчонке оставшийся без работы Харон: в новом веке, чреватом мировыми войнами, устроится такое массовое переселение душ в царство Аида, что потребуется более скорая переправа, чем его утлая лодчонка. Ольга пришла в длинном и пышном европейском платье с кринолином, таком же, как на портрете его покойной матери, и магистр догадался во сне, что девушка выбрала такое платье ради того, чтобы выглядеть более привычной и милой для него. Они встретились на средине еще пустынного моста, на высшей точке его плавного изгиба, и Ольга ему первая сказала:
- Я позвала тебя для очень важного разговора, Отто. Ты пришел ко мне в тот день и час, когда я собиралась уже расставаться с жизнью, и лишь твоя рука удержала меня в этом мире. Поэтому отныне и всегда я должна принадлежать тебе. Так едем же, куда ты хочешь, а я буду всегда рядом с тобою.
На это ей Отто Мейснер отвечал:
- Но, милая Ольга, почему ты не хочешь даже узнать, люблю ли я тебя, чтобы настолько довериться мне?
- А зачем мне спрашивать, если я и так все знаю, - просто ответила девушка.
- Ты прелесть. Ты совершенство! - воскликнул растроганный магистр философии. - Но позволь спросить, дорогая, что же мне теперь делать?
- Взять меня в жены, и я уеду с тобой, - последовал ответ.
- А как же отец? А родные твои? Народ твой, к которому ты принадлежишь? - тихо спрашивал Отто Мейснер.
- Ни родителям, ни народу своему я уже не принадлежу, - был ответ. - Я все равно должна была умереть. Но оказалось, что я нужна тебе… Разве ты сам не знаешь этого? Первый же глоток кофе, который ты поднес, все уже открыл мне. И я согласилась жить для тебя.
- О, как я благодарен тебе, хотя все это непостижимо и фантастично, как и все ваши сказки и философии. Но послушай, божество мое, я должен полностью открыться тебе, чтобы ты знала заранее, на что решаешься. Ты видишь перед собою человека, самого одинокого на свете. Без какой-либо определенной цели, которая движет всяким алчущим самоутверждения человеком. Я пожил еще мало, но проучился достаточно, и все учения, которые я постигал, оставили во мне одни лишь сомнения. В Кенигсберге я посещал гробницу великого волшебника абстрактной мысли и вдруг однажды понял, что мавзолей был памятником не величию торжествующего мудреца, а жалобной малости человека. У арабов я видел казнь раба курда: трое палачей били его палками, пока он не умер у всех на глазах. В Тибете я жил в монастыре лам, хотел принять их учение и вступить в монахи, но пригляделся к ним и понял, что и бритоголовые, голорукие ламы всего лишь и только люди, и начальства боятся, и стяжатели, и мелко ссорятся друг с другом. Везде то же самое, Ольга, везде одно и то же. Человек в таком виде, каков он есть, - двурукий, двуногий, с круглой головою, - он слишком отягощен влажным содержанием своих внутренних органов, и дух его у них в плену. Я объехал полмира и могу теперь сказать, что все дела человеческие крутятся лишь вокруг куска пищи. Правда, иному кусок этот рисуется в виде горы, и только такой курс ему мил, но это уже безумие, дорогая. Мой дед Фридрих Мейснер, выходец из древнего рода ганзейских купцов, всю жизнь упорно вращал жернов наследственного капитала, и где только на земном шаре не трудятся люди, чтобы дед стал еще чуточку богаче. Он своего рода художник, смелый испытатель: всегда вкладывал деньги только в необычные, грандиозные и редкостные предприятия, вроде Панамского канала, торговли африканскими алмазами или производства опиума на российском берегу Амура. Но как мне жаль его, Ольга! Он простодушно верит, что вот вернусь я из путешествия и постепенно возьму в свои руки все рычаги его коммерческой машины, а он, старый лев Фридрих, удалится на покой в свою виллу в Кобленце и станет издали следить за триумфальными успехами своего ученого внука. Ах, бедный мой дедушка, его донимают грудная жаба, и головные боли, и прострелы, он любит меня так, как нельзя, очевидно, одному человеку любить другого. Потому что, моя милая, в такой любви всегда сидит зерно поражения. И Фридрих Мейснер, могучий коммерсант, испытает это поражение, потому что я, его единственный внук и наследник, никогда не вернусь к нему…
- Но почему ты не хочешь вернуться к нему, Отто? - с укором спрашивает девушка. - Разве тебе не жаль его?
- Я не говорю, что не хочу вернуться, - отвечает ей во сне магистр. - Я говорю, что так и не смогу вернуться.
- Откуда это знать тебе?
- Милая Ольга, жена моя, вдова моя, разве тебе самой неизвестно, чем все кончится?…
- Нет! Ты не должен так говорить! Я ничего не знаю и не желаю знать. Я только женщина, и мое дело быть тебе хорошей женой, Отто.
- Что ж… пусть будет по-твоему, моя маленькая мудрая Ольга. Я повезу тебя туда, куда мы никогда не доедем, но если мы и не достигнем цели путешествия, то достанется нам длинная дорога, а это ведь тоже немало! Но что же мне теперь делать, Ольга? Ведь твой отец скорее умрет, чем отдаст тебя… Бежать, как то мы и совершим через несколько дней? О, если бы ты знала, как не хочется мне наносить удар славному старику!
- Бежать, Отто. Ничего больше не остается.
И наяву они подробно обсудили меж собою, когда и каким образом бежать. Согласно предписанию деда, Отто Мейснеру надлежало двигаться далее на запад вплоть до Читы, откуда выйти на Иркутск, к озеру Байкалу, с целью изучения местных промыслов по добыче омуля и прикинуть округленно, во что обойдется монополия на добычу этой редкостной рыбы. Чтобы выполнить эту часть маршрута, надлежало в первую очередь сесть на пароход, идущий вверх по реке. Магистр и Ольга сошлись на том, чтобы ей уехать в большое село, находившееся ниже по течению Амура, якобы погостить к родне, а там незаметно сесть на тот самый пароход, который привез сюда Отто Мейснера: пароход должен был по расписанию вновь появиться с низовья реки. Магистр вручил Ольге письмо к знакомому помощнику капитана Нефедову, в письме изложил свою просьбу о содействии. Помощник должен был спрятать куда-нибудь Ольгу, чтобы в пути никто не видел ее. А ко дню прибытия судна Отто Мейснер попрощается с хозяином и тоже сядет на пароход.
Так все и вышло. Беглецам сопутствовала удача. И яркой лунной ночью встретил у пароходных сходней Отто Мейснера помощник капитана в белой фуражке. Нефедов горячо и сочувственно сжал ему руку и после повел за собою, с таинственным и значительным видом переваливаясь на своих кривых ножках. Он втолкнул магистра в каюту и тотчас же осторожно и скромно прикрыл дверь снаружи. В каюте на столе горел канделябр о четырех свечах, в уголке на креслице сидела испуганная Ольга. Одета была в корейскую длинную юбку и куцую лиловую кофту с большим бантом на груди. Она быстро встала и бесшумно метнулась навстречу ему, он бережно обнял ее и поцеловал. То был первый поцелуй их любви, недолгий и тревожный. Затем Ольга глубоко, облегченно вздохнула и вытерла мокрые глаза концом ленты. Желая в последний раз посмотреть на родной берег, она подошла к окну каюты и отдернула штору. И тут же громко вскрикнула, закрываясь рукою: лицом к лицу с нею стояла, приникнув к окну снаружи, ее старшая сестра. Худое лицо ее, пересеченное косыми полосами света, падавшего сквозь неровное стекло, было неподвижное и белое, как у привидения.
Ольга выбежала из каюты. Пароход уже отвалил и медленно двигался вдоль берега, колеса его шумели, словно водяная мельница. Недалеко у перил застыл помощник капитана, задумчиво глядя на лунные всплески воды. Услышав стук двери, он живо обернулся, сверкнул зубами, улыбаясь, и хотел что-то сказать, но не успел. Ольга промчалась мимо, обогнула угол рубки, а серая тень ее сестры метнулась прочь, перебежала к корме. Ольга громко, со слезами в голосе, окликнула ее, но сестра не отозвалась, стоя на самом конце судна. И только тут Нефедов заметил ее. Увидев еще одну девушку, по-видимому чем-то связанную со всей этой романтической историей, молодой помощник капитана направился к ней, исполнившись неясной надежды. Но та не дождалась его: подобрав одной рукою длинную юбку, она молча прыгнула в воду, сжав вместе ноги.
- Человек за бортом! - загремел Нефедов и стал сбрасывать китель, желая прыгнуть вслед за девушкой.
Но тут подбежала Ольга и удержала его за плечо.
- Тише. Не надо, - сказала она. - Это моя сестра. Она плавает, как утка.
Осталось навсегда неизвестным, как могла сестра узнать - какому наитию подчиняясь - о предстоящем побеге. Она резко и сильно колотила ногами по воде, ясно видимая на лунной дорожке, широко стлавшейся вслед за пароходом. Черные каскады брызг поднимались от ее работающих ног, юбка надулась пузырем, и плывущая была похожа на огромную черепаху, резвящуюся под луною. Уже издали она вдруг закричала тоскливым, диким, срывающимся голосом:
- Ты еще вернешься ко мне, Ольга! Попомни, ты еще вернешься ко мне! Вот увидишь!!