Стюардесса изящно повернула голову и выразительно посмотрела на двух мужчин по другой стороне салона, сидевших у иллюминатора и показательно в него смотревших. Впрочем, они тут же обернулись, словно почуяв взгляд стюардессы, и, выведя на смуглые лица, как заставку на экран монитора, белозубые улыбки, обнаружили свою коварную капиталистическую сущность: это были те самые два француза, которые так галантно удержали от падения в аэропорту Ваню Астахова.
— Ишь курощупы хранцузские, — откомментировал Осип, подозрительно щурясь на иностранцев, — чаво это они подлаживаются? Выпить за ихо здорровье…
Стюардесса отлакированно улыбнулась.
— Ага, — незамедлительно подал голос Иван, вскинув голову, — в-выпить за их здоровье? А они что… больны? Сами не могут выпить… с нами?
Стюардесса только улыбнулась и поплыла по проходу между креслами, доступная, как весь гражданский флот. Астахов смерил взглядом бутылку в руке Моржова, сдавленно икнул и прокудахтал:
— Ить… винцо-то какое претенциозное. Ну… отпу-ко… откубо-ри… отпу-ко-бо… — И, отчаявшись произнести сложное слово «откупоривай», Ваня рявкнул совсем не женским голосом, вызвав нездоровое внимание жеманного молодого человека неподалеку, облаченного в ядовито-зелененькие кожаные штаны, подмалеванного и эклектично мелированного:
— Да открывай, болван!
— Ти-и-ише ты! — зашипел на него Осип. — Чаво орешь, да еще таким басом?
— А че такое? — осведомился Ваня. — Ннну? Граждане иностранцы расстарались, угостить нас решили, а ты теперь их подарки крысить будешь, падла? Небось не тебе прислали! Тебе если что и присылали, так только повестки в суд.
И он, повернувшись к французам, приветственно помахал им рукой. Те заулыбались и разом заговорили.
— Допрыгаесси ты, Саныч, — мрачно предрек Осип, косясь на детей солнечной Франции. — Енти интуристы думают, шо ты баба. Смотри, как вздрючат и в хвост и в гриву, мало не покажетси. Он ж, хранцузы ети, грят, без разницы, мужик или баба… по минетам специализируютси. Никакой стоматолог не… енто…
— Открывай, ты! — толкнула его в бок Настя, которая тоже потеряла терпение; верно, процесс теряния терпения был форсирован Осиповыми разглагольствованиями о сексуальных пристрастиях, отличающимися особым натурализмом и лесоповальной грубостью.
Иван Саныч, обретя союзницу, хитро подмигнул помрачневшему Осипу и гнусаво запел:
— Пора-пора-порадуемся-а на своем в-веку… эк!.. красавице и ку-у-убку, счастливому клинку-у!..
— Ты, Жан недобитый, мать твою… заммолчи!
— …судьбе не рррраз шепнем: меррси боку!! — пропел Ваня, и французы, расслышав последние слова Астахова и сочтя их благодарностью в свой адрес, закивали головами, а один из них приподнялся с кресла, очевидно, намереваясь переместиться ближе к русским…
* * *
— Жа-а-ак!
Тишина долбила в уши, солнечные лучики, протискивающиеся сквозь крону раскидистого дерева, нагло шарили во всклокоченной шевелюре и лезли в глаза высокого сутулого человека в потертом пиджаке, стоявшего возле высокого забора и пристально разглядывающего старенький темно-зеленый «Рено». От усердия человек даже склонился к самому капоту, сантиметр за сантиметров просматривая эмаль, поводил пальцем по фаре и, разверзнув большой рот, в котором на верхней челюсти справа недоставало два зуба, снова заорал басом:
— Жа-а-ак!!
Из низкого кирпичного строения выглянул средних лысый мужчина в засаленной джинсовой куртке и серых брюках и, зябко поежившись, неверными шагами направился по выложенной трещиноватыми гранитными плитками тропинке к щербатому лохмачу.
— Иди сюда, Жак! — снова заорал тот. — Иди-ка сюда, разоритель!
— Да, месье Стефан, — боязливо выговорил тот. — Иду, месье Стефан.
— Жак, сколько я тебе велел купить бензину?
— Три галлона, месье.