- А вот твоя подруга. Она… с кем… живет, - спрашивал он иногда, сглатывая слюну и замирая сердцем.
- Ты учись, учись, болван, - говорила сестра. - Шибко много хочешь знать.
А он в ответ все вздыхал и вздыхал. Он тогда все вздыхал. Это сейчас он стал - не Виталенька, а - волк тамбовский. На ходу подметки режет, причем даже и не нарушая уголовный кодекс.
И вот как-то он шел из школы, неся полный дневник пятерок и четверок, вздыхая и мечтательно глядя на месяц, который был уже рогатый.
А подруги заметили его издали и, чтобы избавиться от человека, нарушающего их думу и мечту, ругаясь полезли в палисадничек, где черемуха уж вся расцвела, уж и пахла пьяняще - белая такая черемуха, кипень черемухи в палисадничке.
Молодой человек облокотился о штакетник.
- Ничего. Скоро последние испытания будут позади. Я поступлю в институт, а она еще пожалеет.
И при этом глядел на месяц. А затем крякнул и стал справлять малую естественную нужду, которую справлять по причине отсутствия на улице Достоевского канализации следовало бы в дощатом помещении. А оно было далеко.
Шуршала струя. Красавицы долго крепились, а потом выскочили из кустов с громкой и даже нецензурной бранью. А молодой человек остолбенел. Из его горла вырвались рыданья. Он зашатался и с расстегнутой ширинкой пошел в дом, закрыв лицо белыми руками.
После чего вся жизнь его испортилась. В армии он попал в дисциплинарный батальон, но вышел по амнистии к Сорокалетию Великой Октябрьской Социалистической революции. После чего сменил 81 работу, облысел и запустил бороду до груди.
И это очень яркий и поучительный пример того, как трагические пустяки любви губят биографии. Кто знает, что могло бы выйти из этого человека, не случись с ним в ранней юности, когда психика молодежи еще не окрепла, такая жуткая нелепость? Вполне возможного он мог бы стать кем-либо очень достойным.
А взять меня. Знаете, как я пострадал от любви? Не знаете? Так знайте. Я влюбился в одну длинную черноволосую стерву, и она мной помыкала, как будто я - вьючное животное. А ласки мне дарила, лишь сильно напившись водки. С этой целью я с ней приучился пить водку. Потом стерва меня бросила, а водку я пить не оставил.
Тут она меня недавно нашла. Нашла. Она приходит ко мне. Она приносит мне колбасу и водку. И она целует меня, и она говорит, что жить без меня не может. А только я ей не верю. Я погорел и сгорел. А она замужем за кандидатом наук.
И те две - они тоже неплохо устроились. Виталикова сестра с мужем недавно купили машину "Фиат" и ездили на ней по Средней Азии. А Виталенькина любовь переехала в Москву и что там делает - это уж мне неизвестно. Я ведь не Бог, чтобы все знать.
Как с’ели петуха
Николай Ефимыч долгое время проживал с женой у моей тети Иры в деревянном домике на улице Засухина. В качестве постояльца, платящего за жилплощадь наличными деньгами раз в месяц.
Грустна, тревожна, зыбка и неясна жизнь людей, не имеющих квадратных метров собственной или какой другой жилплощади. Их гложут неясные стремления и подозрения, им хочется переезжать с места на место, меняя род занятий и деятельности. Им хочется счастья, а они идут в кино, и им опять хочется счастья.
Вот, например, Николай Ефимыч. Замечательный мастер своего дела. Труженик по металлу. Что-то там всю жизнь клепал, варил и паял. Точил.
Только он ведь не всю жизнь точил. Он сначала попал в Сибирь за незначительные послевоенные преступления, а в 1953 году его амнистировали.
В те годы по улицам нашего города амнистированных бродили тыщи. Бродили, ели, спали на чердаках и в подвалах. И через этих бывших ЗК жизнь горожан во многом усложнилась. Редко мирный смельчак выходил зимой поздним вечером из дома, потому что все знали - однажды одна дама вышла, на пять минут в 9 часов вечера, а навстречу ей люди в телогрейках, которые сняли с нее всю верхнюю одежду и часы. А было это в Таракановке около мясокомбината. Она тогда кинулась к Суриковскому мосту, увидев, что там светло от фонарей и стоят какие-то еще люди. Она к ним - Граждане! - кричит. - Меня раздели! Вон! Вон они побежали. Я их запомнила.
- Ты их запомнила? - спрашивают.
- Видела! Видела! Они с меня сняли зимнее пальто и каракулевую шапку.
- И, как увидишь, то узнаешь?
- Узнаю, узнаю! Как не узнать, - отвечала женщина, не чуя беды.
И тут ее мазнули перчаткой по глазам, и лицо ее стало цвета крови, ибо в перчатку были вделаны бритвенные лезвия. Ну, окровавленная женщина ощупью выбралась на проспект Мира, упала, и там ее кое-кто, якобы, и видел. Женщина ослепла, а банда скрылась. Банда "Черная кошка". Сибирь - 53.
Или еще рассказывали - поймали детей, подвесили в лесу, изрезали ножами и собрали кровь в колбы.
- Зачем?
- А затем, чтобы сдавать на станцию ее переливания, получая за это громадные деньги.
- Что за чушь!
- Вот тебе и "чушь". Говорят тебе, что поймали детей, подвесили в лесу, изрезали ножами и собирали кровь в колбы.
Но Николай Ефимыч такими делами не занимался, не интересовался и не участвовал. Боже мой! Да он наоборот, он если бы услышал или увидел что-либо подобное, то сразу бы поднял шум и самолично вызвал милицию.
Он вообще ничем не интересовался. По мнению Николай Ефимыча, он и в лагеря попал совершенно случайно, так как был невиновен. Не знаю. Не знаю. Вина - это такое скользкое и неясное моему уму понятие, что я по вопросу виновности или невиновности Николая Ефимовича никак высказаться не могу, так как не понимаю и не располагаю. Важно то, что после амнистии он стал очень спокойным человеком, хотел счастья и поступил на производство, желая приложить к нему свои золотые руки.
И имелась у него жена, торговавшая в промтоварной палатке на колхозном рынке. Елена Демьяновна. По прозвищу "Демьян".
Сама она была глухая, то есть слышала лишь немногое и произносимое громким голосом прямо ей в ухо.
Глухоту свою она иногда скрывала, делая вид, что слышит все - и громким голосом произносимое, и тихим тоже.
Это сокрытие как-то веселило Николая Ефимыча. Он ее в шутку ругал матом. В шутку. А поскольку она ничего не слышала, то все шло, как по маслу: Николай Ефимович ее ругает, а Демьян не слышит, беседует о том, о сем, и он беседует, а как Демьян отвернется, так он ее матом.
А чтобы описать внешний вид супругов, ни мастерства, ни вдохновения не нужно. И большого искусства тоже не требуется. Я вижу их, даже по прошествии стольких лет, чрезвычайно четко.
Он - среднего роста. Мужик да и мужик. И одежда неприметная, серая. В чем все ходили, в том и Николай Ефимыч. Как все ходили - кирзовые сапоги, телогрейка, а брюки чтоб заправлены в сапоги, так и Николай Ефимыч. А когда стали с 1955 года продавать брюки-дудочки, и многие их купили, то и Николай Ефимович приобрел.
Обыкновенная одежда - неприметная, серая. Обыкновенный человек - серый, неприметный.
И про Демьяна тоже можно сказать очень просто, что она, поскольку была глухая, то особенно-то и не рыпалась. Носила все самое лучшее из того, что продавалось в ее промтоварной палатке, и не верила в существование слухового аппарата. Считала аппарат обманом, выдумкой газет и журналов.
Они моей тете Ире приносили выгоду. Во-первых, как жильцы, платящие за жилплощадь, а во-вторых, как люди, имеющие отношение к дефицитам. Мне, например, Елена достала у себя в ларьке кирзовые сапоги 35-го размера. Я в то время носил сапоги 35-размера и ходил во второй класс начальной школы имени Сурикова.
Жили они недружно, но спали всегда вместе. И привыкли, да и деваться им обоим было некуда, так как жилплощадь их являла собой отгороженное фанерой пространство, размером 2 на 3 равняется 6 кв. м. Правда, фанера была до самого потолка. Тут уж ничего не скажешь.
А жили они недружно. Видимо потому, что их обижали имеющиеся друг у друга различные скверные привычки.
Сам Николай Ефимыч очень любил сидеть на корточках, подпирая стену и покуривая махорочку. А также пьянствовать со всеми, кто соглашался с ним пьянствовать. Почему и пропивал обычно все заработанные деньги.
Демьян же его за это не кормила, а если и кормила, то - варевом, которое изготовлялось из муки, картошки, воды и пшена. И заправлялось вонючим желтым салом. Сало Николай Ефимыч получал откуда-то аккуратно, но плохого качества.
Тошнотворные ароматы плавали по кухне в процессе приготовления Демьяном семейной пищи.
Ясно, что это обижало Николая Ефимыча.
Раздражало его и то, что глухая любила бесстыдно танцевать под патефон, выпив водочки: задирая ноги и показывая краешки сиреневых панталон. Раздражало, но меньше, чем вонючая пища. Кроме того, его брала досада, что жена через ларек имеет левые деньги и прячет их на неизвестной сберкнижке, а ему не показывает. Делает вид, что их, левых, будто бы совсем и нет.
- Такой бы змее одну реформу сорок седьмого года, - бормотал Николай Ефимыч. Не понимая, что сберкнижка гарантирует все реформы. И деньги Елены, если они у ней есть, не пропадут никогда.
Так они и жили. И временами в отношениях между супругами наблюдались жуткие взрывы нетерпимости.
На Новый, 1956-й год Николай Ефимыч говорит:
- Демьян, давай сварим курухана.
А она не слышит.
- Курухана свариймо!? - кричит Николай Ефимыч.
Не слышит.
- Петуха мне свари, падла. Пожрем хоть на Новый год, - орет он ей в ухо.
А она хоть бы хны.
Помолчала, а потом и заявляет:
- Не дам. Будет Новый год, и в новом году надо кушать.
От таких слов Николай Ефимыч весь пошел по роже красными пятнами и замахнулся на Елену табуреткой.