- Хотя что это я говорю? - удивился Иван Иваныч, оставшись в одиночестве. - Ведь крепкая семья - это основа нашего общества, так что со своей позиции женщина права. Но подпадает ли ее случай под нашу мораль? Не есть ли этот случай с Глафирой последствие все более и более распространяющегося среди молодежи западного буржуазного секса?
А товарищ Мандевиль Махур бесстрастно смотрел в окно. Там виднелись маленькие немецкие дома, крытые красной черепицей, серые ленты немецких шоссе, маленькие немцы выходили на крыльцо, маленькие автомобильчики, казалось, и не двигались вовсе.
О чем думалось товарищу Мандевилю Махуру? Что вспоминалось славному борцу за гражданские права своего народа? Годы ли учения в холодном чопорном Кембридже? Джунгли ль Зуарии, где за каждым кустом таилась смерть? Товарищи ли его по борьбе, с которыми он был вынужден расстаться во имя жизни революции? Или эти смешные русские, с такой приветливостью угощавшие его этим своим, можно сказать, варварским блюдом?
Иван Иваныч подошел к окну.
Глафира удалялась, важно ставя ноги навыворот. На свежевыпавшем снегу четко отпечатывались следы ее новых галош, одетых на казенные валенки.
Мандевиль Махур тихонько рыгнул. Его секретарь вынул из кармана яркую коробочку с желудочными пилюлями.
- Подлетаем к Кельну, господин Махур, - сказал он.
А Иван Иваныч открыл-таки тумбу, налил себе чуть больше полстакана и посмотрел на стену. Со стены, ласково прищурясь, глядел на него родной человек.
- Ваше здоровье, - сказал Иван Иваныч.
Статистик и мы, братья славяне
Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас, на улице Достоевского по субботам и воскресеньям.
Летом был одет в молескиновый костюмчик, а зимой - в тулуп. Вернее не тулуп, а как летчики носят - на меху и на брезенте. Купил, наверное, у летчиков на барахолке.
Ему сантехник Епрев говорит:
- Ты что это у нас шляешься, козел? Тебе что - других улиц мало? Иди отседова!
А он в ответ:
- Нет, я все-таки попрошу вас вспомнить национальность вашего дедушки. У вас правильное русское лицо, но что-то все же вызывает мои сомнения.
Епрев тогда ему показывал кулак.
- Нет, вы не подумайте, что я… что-либо предосудительное. Меня даже и фамилия ваша не интересует. Но скажите честно - ваш дедушка случайно не был еврей? Или грек?
Епрев, хорошо себя зная, после этих слов сразу же уходил, опасаясь, что не выдержит и потом до конца дней своих будет петь лагерные песни.
А субъект разводил руками.
- Видите. Никто не хочет помочь мне в моем важном деле.
- Да кто же ты все-таки есть такой? - интересовались мы.
А вот этого-то вопроса тип терпеть не мог. Он тогда сразу складывал все свои инструменты. А они у него были: карандаши ученическая тетрадка за две копейки. И начинал плести чушь, вроде:
- Я? Вы спрашиваете, кто я? Я - обыкновенный статистик.
Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствие подтвердилось.
Вообще-то его в милицию пару раз сводили, конечно, потому как ошибочно думали - вор.
Его мильтон спрашивает:
- Вы с какой стати ходите по дворам, гражданин?
А тот бормочет под нос, что известно, де, с какой целью.
Тут ему Гриня (мильтон) и выкладывает:
- А вот граждане считают, что вы хочете чего-нибудь спереть - с той целью и шатаетесь.
И смотрит на него очень внимательно, впиваясь взглядом, как гипнотизер.
Сукин же статистик ему очень спокойно:
- Да. Это очень распространенная ошибка. Меня часто принимают не за того, за кого надо. А я - ученый.
- А документики у вас есть, уважаемый гражданин ученый?
- Есть.
И достает паспорт.
Ну, Гриня смотрит. Паспорт, как паспорт. Зеленый. Прописка есть, судимостей нету.
- Ступайте, - говорит. - И смотрите, чтобы люди на вас не жаловались.
А ему только дай волю!
- Так вы утверждаете, что ваш дедушка - сосланный донской казак чистых славянских кровей. Но ведь ваша прабабушка - тунгуска, как вы выразились на прошлой неделе.
Все, язва, помнил. У него на каждого было заведено дело, где имелись родственники в старину до пятого человека. Дальше никто вспомнить не мог.
Раз статистик Орлова попрекнул, что тот ничего не знает про свою прабабушку. Орлов обиделся и кричит:
- Отвали ты, волк! Я про своих псов все тебе расскажу. Они - колли, сеттер и пинчер. Они медали имеют. И могу тебе хоть до пятого, хоть до десятого кобеля. А ко мне ты чё привязался? Я тебе чё - кобель?
И тут вы можете заметить, что мы с ним разговаривали довольно грубо. Это верно, грубо. А как еще прикажете с ним разговаривать, когда он шатается под окнами и, если кто выйдет, так он сразу к нему:
- Скажите, пожалуйста, ну а сами вы что думаете? Считаете себя славянином?
Как бы вы ответили на подобный идиотский вопрос? Ясно, что и отвечали по-разному. Кто: не знаю; кто: подумать надо; кто: какая разница.
А Шенопин, например, долго не думая, взял да и завез статистику в глаз. Он, правда, потом долго извинялся. Пьяный, говорит, был. Простите-извините, товарищ статистик. И все ему рассказал про своего прапрадедушку - пленного француза.
- А прабабушка у меня была донская казачка.
- Что-то вас тут шибко много, донских казаков, - только-то и заметил сукин сын, трогая пальчиком незаживающий шенопинский фингал.
Уж его и жалели.
- Ты бы шел куда на другую улицу. Ты ведь нас уж вдоль и поперек изучил.
- Почти! - статистик поднимал палец. - Почти, но не совсем. Вспоминайте, вспоминайте, граждане. У меня - теория.
Уж его и умоляли.
- Да ты глухой ли, что ли? Иди на другую улицу.
- Не мешайте мне работать! - сердился этот паразит. - На другие улицы я хожу по другим дням. Вы, может, думаете, что вы у меня одни?
Уж его и жалели.
- Может, тебе денег дать?
- Не надо мне ваших денег. Мне их платит государство, - отвечал этот наглец, заползший к нам, как гадюка на теплую грудь.
Вот таким манером он, значит, шнырял, вынюхивал, выспрашивал, а потом исчез.
Да! Исчез, и все тут. Будто его и не было. Только хрена он совсем исчез. Вот вы сейчас увидите.
Мы сперва даже немножко загрустили. Привыкли-таки. Раз собрались все, в домино стучим, и кто-то говорит:
- Интересно, куда это наш дурак задевался?
- Какой еще дурак? Толя-дурак? - не разобрался Епрев.
- Да нет, статистик.
- A-а, статистик. А я думал - Толя. Помните Толю. Приедет с веревкой на водокачку. Длинная веревка и намотанная на руке. Ему Лизка воду в кадушку льет, а он веревку разматывает. Вода налитая, веревка размотанная. И пока веревку назад не смотает - не уедет. Фиг его с места сдвинешь.
- Уж это точно, - поддержал Епрева Герберт Иванович Ревебцев. - Сильный был черт, а добрый. Одно не терпел. Мы его, пацанята, спросим: "Толя! Жениться хочешь?" Тут он сразу нас догоняет и рвет уши.
- Рвал, рвал, - поддержали бывшие пацанята.
- А где он?
- Статистик?
- Нет, Толя.
- Толя умер.
- A-а. Точно. Толя умер. А где же статистик?
Где статистик? А вот послушайте, где статистик.
Раз Епрев получил хорошую премию и купил на ее основную часть транзисторный приемник ВЭФ-201, очень замечательной конструкции. Вышел вечерком во двор и включил для молодежи современную песню:
Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво,
Отбивать девчонок у друзей своих.
А наша молодежь, блестя фиксами и тряся патлами, прыскает, потому что они во дворе все подряд перекрутились, не говоря уже об улице.
Катрин у них такая есть, так она с Ропосовым-сынком гуляла, а потом приходит к Ропосову-старику и - в слезы. Так, мол, и так. Ропосов сына - за хобот, а тот - я не я и собака не моя. А дело это заделал дворника Меджнуна племянничек Рамиз. А моя, говорит, подруга, милый папочка, - тетя Зина из "Светоч" магазина. Но она к вам жаловаться не придет, не боитесь. Рифмач! Все друг с другом перекрутились. Тьфу!
И вот кто-то из них говорит товарищу Епреву:
- Пошарь-ка, отец, на коротких. Битлов послушаем.
А Епрев - человек добрый. Он включает короткие, но и там то же самое:
Ну, а только ты с Алешкой несчастлива, несчастлива.
И любовь (что-то там такое) нас троих.
- А почему здесь то же самое? - интересуется Епрев.
- Да не базарь-ка ты, дядя Сережа, а дай нам дослушать, - отвечает молодежь, и воет, и подпевает, и качается.
Тогда Епрев, назло молодежи, передвинул рычажок, и вдруг мы все слышим ужасные следующие слова:
- В частности, обследование ряда улиц города показало, что среди его жителей очень мало славян. А на улице Достоевского, например, процент не славян достигает ста процентов.
- Это у нас-то, сукин ты сын! - взревели мы.
- Интересно, что все они, считающие себя русскими, на самом деле являются…
И тут - хрюк, волна ушла.
- Крути, Сережа, верти, Епрев, - закричали мы.
- Крути! Братья славяне, да что же это такое? Прямая обида, - закричали мы.
Крутил Епрев, вертел, лазил по эфиру, но волна оказалась уж окончательно ушедшая.
Он тогда перевел на средние, и там в одном месте была тишина и треск, а потом говорят:
- Работает "Маяк". Сейчас на "Маяке" вальсы и мазурки Шопена.
А на кой нам, спрашивается, эти вальсы и мазурки, когда заваривается такое дело? Если всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы - не русские. А кто ж мы тогда такие?