- А плачу я от того, что это - вечно. Это - вечно, - дико вскрикнул мастер. - И когда я думаю, что это - вечно, то мне хочется убить себя стамеской.
- Ну, успокойтесь. Я понимаю вас, - сказал я, - успокойтесь, успокойтесь.
Он и успокоился.
И мы вышли на улицу. Уже было темно, потому что наступила ночь. Да. Была непроглядная темь, и лишь маленькая звездочка торчала в небе над самой нашей головой. Она могла упасть. Мы испугались и разошлись по домам.
А когда я в следующий раз пошел навестить дядю Сережу, то его не оказалось на рабочем месте, а гробы изготовлялись каким-то молодым пареньком с прической а ля битл и в расклешенных брюках с цепями по низу. Из транзистора, принадлежавшего очевидно молодому человеку, неслось шустрое пение звонкой дамы, сопровождаемой грохотом электрогитар.
Я подумал было, что дядя Сережа убил себя стамеской, но молодой человек объяснил, что его зовут Степаном, что он ученик столяра, а сам мастер отбывает наказание сроком в 15 суток за злоупотребление спиртными напитками и мелкое хулиганство в каком-то общественном месте.
- Мой милый, да, да! - выкрикнула дама.
- От сумы да от тюрьмы - никуда не деться. И от кладбища. Таков а сэ ля ви, - добавил Степан и захохотал.
И я пошел домой. Через кладбище № 1. Через кресты и склепы, через памятники и могилы, через церковь.
Церковь. На паперти отпевали. Был гроб. Батюшка махал кадилом. Пел. Подпевали нищие и просто любители. Рыдали и плакали родственники. Больно смотреть на такую картину? Да, больно. Ах, как больно. Очень больно, но что же делать - можно и не смотреть.
Сила печатного слова
Один поэт сосредоточенно ехал в автобусе на публичное выступление перед народом. Поэт очень хотел сосредоточиться, чтобы выступать перед народом правильно: взволнованно и искренно. Но ему очень трудно стало сосредоточиться, потому что у него над ухом вдруг раздался пошловатенький, сальный и даже, можно сказать, грязный разговорчик, который вели два шустрых молодых человека и ловкая бабушка.
Мерзости, разнообразные по тематике и калибру, вливались в ухо поэта, как когда Гамлетова отца отравил его же собственный братец, вливая цикуту.
Поэт очень хотел сосредоточиться. Поэт закрыл глаза и думал о том, что за выступление он получит семь рублей сорок копеек, а если примут к концу года членом Союза Писателей, то будет получать за выступление далеко и не семь рублей сорок копеек, а целых пятнадцать рублей ноль-ноль копеек. И он соображал, что к концу года его в Союз непременно пустят, потому как книжка стихов "Красное солнце" вышла в прошлом году, а книжка поэм "Наша луна" непременно выйдет в этом году. Если, конечно, не накладет ему в карман какой-нибудь московский сукин сын.
- О, эти москвичи! - хотел прошептать поэт. - У них там все свои. Совсем не дают ходу провинциалам, несмотря на то, что мы ведь ближе к русской земле! Какие бессовестные! Ездят в собственных машинах по асфальту!
Так хотел прошептать поэт, но плавный ход его мыслей был сбит неприятнейшим, отвратительнейшим, дребезжащим смехом молодых людей и веселыми всхлипываниями бабушки. Веселье явилось реакцией на последнюю фразу бабушки:
- Эх, сынки! Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья!
- Ну, ты, бабка, даешь, курва! - ржали молодые люди. - Ты, видать, в царски годы в бардаке работала!..
У поэта кровь подступила к голове. Он резко развернулся и сделал нервное замечание:
- А ну - тихо! Вы не одни едете в автобусе! Не мешайте!
- Сердитый какой дядька! - с ужасом сказала бабушка. - Сердитый! Важный какой! Прости Господи!
И вьюном скользнула на заднюю площадку, не желая участвовать в надвигающихся грозных событиях.
Пожалуй и правильно сделала. Потому что молодые люди с наслаждением засверкали фиксами.
- Вася, молчи! Ты слышал, что тебе сказал товарищ? - говорит Коля Васе.
- Не штяк, Колян! - отвечает Вася Коле. - Я уже молчу, Колян! Да только я могу и еще кой-кому хавальник завесить!
И при подобных словах из статьи уголовного кодекса он еще и глядит на поэта в упор.
А у того в голову вместе с кровью поступило столько много раздражения, что он забыл всякую безопасность и завопил:
- Подонки! Фашисты! Вот из таких, как вы, Гитлер формировал свои легионы!
Коля и Вася сосредоточенно смотрели на расходившегося сочинителя, а потом занесли два чугунные кулака. Но им опускать кулаки не дали, ибо многие пассажиры стали кричать следующий текст:
- Перестаньте скандалить! Перестаньте скандалить!
- Ну, погоди, заяц! Вот щас со скотовозки выйдем, так там и посчитаемся, - посулились, тяжело дыша, Коля с Васей.
А пассажиры опять:
- Да перестаньте же скандалить! Тихо людям с работы ехать не дают! Действительно скотовозку устраивают из "Икаруса", хулиганы!
А кто хулиганы - уже и непонятно.
И вообще - многое непонятно. Чего, например, так-то уж было орать-то? И тому, и тем, и этим? А?
Ну, в общем дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.
- Стой, падла! - отвратительно кричали они.
Но поэт стоять не стал, а наоборот - сразу прибежал на летнюю эстраду парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.
Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:
- Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради - Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!
И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:
Я плавниками приникаю
К Российской искренней земле…
И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе и Родине. Родине в первую очередь, а себе - во вторую. Или наоборот - я сейчас уже точно-то уж и не упомню, что-то… В заключение поэт объявил себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.
А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.
Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девушки, мужики, бабы, малы ребята.
Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза платочком, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта сегодня уже не станут.
Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.
Полярная звезда
Тут недавно в Швеции опять Нобелевские премии давали за картины, и не явился один лауреат, фамилию которого я называть не стану, а звали его - Витя.
Его они очень долго ждали, держа доллары в руках, но он все равно не явился. Ни туда, ни сюда, ни оттуда, ни отсюда - он никуда больше не явился. И никто про него никогда ничего уже больше ни от кого не слышал, потому что он, несмотря на знатность, был холост и одинок, весь себя отдавая лишь своей замечательной работе.
А случилось с ним вот что. Будучи юношей он жил в Сибири, где и занимался борьбой дзю-до и учебой в художественном училище.
И вот однажды вечерком он идет домой на квартирку по висячему мосту через речку Качу, а его на мосту встречает бедно одетый хулиган. А он и сам был одет достаточно скромно, в кирзовые сапоги.
Хулиган злобно посмотрел на бедного юношу, почти подростка, и грубо приказал, указывая на его старенький этюдник:
- А ну, покажь, что у тебя в сундуке, пфимпф!
Витя же ему совершенно ничего не ответил. Он в эти секунды глядел ошеломленный на одинокую Полярную звезду, указывающую с неба путь заблудшему человечеству. Какое-то озарение охватило внутреннюю душу будущего мастера, и он прошептал сам себе:
- Полярная звезда!..
- Покажь портфель, падла-курица! - наступал на него хулиган. Но юноша все не слышал: невыразимым томлением и сладкой болью была наполнена его внутренняя душа. Неземным томлением и такой болью, которые имеют право наполнять лишь душу человека, который рано или поздно получит Нобелевскую премию. Так что он хулигану и опять не ответил.
А хулиган тогда зашипел по змеиному и стал кружить вкруг художника. А художник молчал и его не видел.
- Ну, я тебя щас резну! Ну, я тебя щас свисну! - вскричал тогда хулиган и занес над будущим лауреатом невооруженный, но пудовый кулак. И он бы выбил из головы мастера любую Полярную звезду, но за миллионную долю секунды до соприкосновения его кулака с Витиными мозгами Витя очнулся и хотел бы крикнуть, что нельзя! Нельзя бить! Нельзя убивать! Нельзя! Нельзя! Нельзя! - хотел бы крикнуть он. Но увы! Тело нас не спрашивает. Наше тело само принимает решения. Витя за миллионную долю секунды уклонился от удара и той же головой, с теми же думающими мозгами, страшно ткнул хулигана в горло.
Отчего хулиган упал, дернулся и затих, мертво глядя на все ту же Полярную звезду. Но ему не было дано увидеть Полярную звезду и ее неземной свет. Он упал, дернулся и затих, потому что он был мертв.
Или убит. Я не знаю. Не знал и художник. Он посмотрел на тело бывшего хулигана. Он втянул голову в плечи, и он тихо ушел прочь, домой, на квартирку, в уголок, который он снимал у бабушки-татарки. Среди саманных домиков и грязи, на берегу вонючей речки Качи.