- Нет, посмотри, как они! - с глазами, разбежавшимися от любопытства, и явно задетая, говорила Зина. - Аня так ухаживает, так она ухаживает за ним… Лично меня бы Виктор ревновал.
- И здря!
- По крайней мере, мне хоть можно спокойно помирать. Это года два назад, маленькие они еще были, - Андрей улыбнулся, - подходит ко мне Митя: "Пап, а мама от нас не уедет?" И Машенька за ним скрывается. Оба перепуганные.
- Уж твоя безгрешная жена!.. Ладно, благодарности все равно не заслужу.
- Пусть вот им лучше Борис расскажет, как он генеральше цветы подносил, - сказал Виктор. - Расскажи ей, расскажи, а то она мне не верит.
- И не верю! - подзадорила Зина.
Прижав руку к сердцу, Борька молча поблагодарил Аню. На ее: "Чаю?" - покачал головой и снова перелез на тахту, книгу на колени, подушку под шею. Кончилось тем, что Виктор сам при нем стал про него рассказывать.
История была давняя, военных лет. Сбитый в сорок первом году, Борька из госпиталя попал в училище: готовить курсантов. На три его рапорта с просьбой отправить на фронт ответа не последовало. Четвертым рапортом старший лейтенант Маслов добыл себе арест и возможность усвоить на досуге, что своими рапортами он неприлично тревожит совесть старших по званию. Как будто он один хочет на фронт!..
Но родина потребовала, чтоб они здесь, в тылу, ковали победу. Они куют, а он, видите ли, не желает.
Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.
- Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? - волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.
- Слушай, имей совесть, это же Успенский! - сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки: он всегда рисовал на том, что окажется под рукой, а рисунки свои терял.
- Года через четыре… - Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла. - Я "через четыре" сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.
Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.
- Что курит пехота? - спросил он Виктора. - О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..
И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…
Он взял сигарету у Виктора.
- Огоньку даст артиллерия.
Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.
- Чур, сначала я!
Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.
- Я думала, ты меня рисуешь, - протянула Зина разочарованно.
На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать: Аня Машенькиных лет. Ничего не закончено, отдельные сильные штрихи, но когда Андрей увидел эту кривую родную улыбку, которую, ему казалось, он один знал, и из детских глаз-вишенок Анина душа на него глянула, он физически почувствовал, как его кольнуло в сердце.
- Боря, я хочу быть нарисованной!..
- Нет, откуда в тебе это? - говорил Виктор, не скрывая зависти. - Ведь вот не подумаешь так, а? Со мной в палате два летчика лежали.
- Сейчас будет сказана гадость, - предупредил Борька.
- Ну, летчики, ты же знаешь, Андрюша, аристократия: рис, вино, шоколад, меховые сапоги…
- Ну? - торопил Борька.
- Ранило их. Понимаешь, Андрюша, их ранило.
- Ну?
- А у нас там врач была. Блондиночка лет двадцати пяти, незамужняя, такая, я тебе скажу…
- Виктор! Фу!
- Вот это дрессура! - восхитился Борька.
- Так она говорила про летчиков про этих: "Какие они раненые? Здоровые мужики.
Думаете, они на перевязку ходят? Они ходят, чтобы халат мне подать".
- Я вижу, ты там тоже халаты подавал. Вот, оказывается, как вы воевали!
- Зинушка! Меня возили ногами вперед. В гипсе.
- Ну разве что так только.
- И все дела? Запомни, пехота, и запиши: летчик, умирая даже, встанет и подаст даме пальто.
- Нет, ты послушай, Андрюша, что с ними в обед происходило! Госпитальный обед сам знаешь: жив будешь, а все остальное… Виноват, при дамах умолкаю. А летчики привыкли как? Карманы шоколада насовал - тогда воюет.
- Торгашеская психология. Американцы до сих пор с нас требуют за свиную тушенку, а вы с летчиков за шоколад.
Борька посмеивался, но чувствовал себя беспокойно оттого, что Аня, войдя, взяла в руки рисунок.
- В сорок первом году, когда нас не было в воздухе, вы же землю грели животом.
Как воткнулись носом, так и лежали, зажмурясь, пока звук мотора не услыхали над собой. Вот когда вы только голову подняли.
- Треплетесь? - сказала Аня. - Эх вы, друзья! Он годами пловчих лепит и пионерчиков с горнами, а вы треплетесь. Да он талантливей вас обоих. Свиньи вы, а не друзья!
- Аннушка… - Борька давил в пепельнице окурок, был он растерян и смущен. - Они, конечно, свиньи, само собой, но ты уж очень меня трактуешь с излишествами.
- И ты тоже… Как будто тебе вторую жизнь дадут.
Аня вышла рассерженная. Даже покраснела.
- Ну, знаешь, Андрей! - Зина была возбуждена. У нее было выражение человека, который только что такое увидал, такое увидал… - Нет, я лучше ничего не скажу.
Но Виктор бы меня уж ревновал!
- Вот что, ребята, все это хорошо, но я-то к Андрюхе по делу шел. Не знаю, может, это все раньше времени. - Борька чего-то мялся. - У нас же в провинции слухи - как эхо в горах.
Теперь его торопили:
- Ну!
- Ты говори, в чем дело?
- Ребята, толком ничего не известно. Но что-то вокруг вас происходит. Какое-то шуршание. То ли борьба с излишествами опять началась, то ли еще что.
Вот теперь Андрей почувствовал, как у него сердце упало. Видно, так: чтоб оценить, надо потерять.
- Кто тебе говорил?
- В том-то и дело, что никто ничего не говорит. Ну, вы сами знаете, как это бывает. Немировского видел, какой-то пришибленный ходит. Мне, сами понимаете, спрашивать неудобно.
- Та-ак, - сказал Виктор, и ничего, кроме растерянности, это его "так" не означало. И как всегда в такие моменты, он снял и начал старательно протирать очки. На одно стеклышко подышал, на другое.
- Ребята, вы на меня не обижайтесь.
- При чем тут ты!
- Я должен был сказать.
- Чувствовал я, - говорил Андрей. - Слишком все шло хорошо.
Борька глянул на дверь, в которую ушла Аня, сказал, понизив голос:
- Ну, вы не кричите раньше-то времени.
- Что ж, Витя, будем упираться.
Глаза Виктора слепо щурились.
- Думаешь?
Надел протертые очки, стекла их отблескивали на свету. Сказал без всякой твердости:
- Я - за!
Но тут заговорила Зина:
- Я не знаю, почему ты сразу и всегда за? Виктор, я не люблю, когда ты обижаешь людей. - Капризный голос ее накалялся. - Нехорошо обижать людей. Слышишь? Я не хочу! Не хочу и не хочу!
И хоть оставалось непонятно, каких людей обижает Виктор, общий смысл ее выступления был ясен вполне.
ГЛАВА XI
Пока им еще не дано было узнать, что же все-таки произошло. Потом стало известно, что Немировский - вот уж от кого и ожидать было нельзя - вдруг развоевался старик, поехал к самому Бородину и будто бы там был у него разговор. Во всяком случае, секретарша его Полина Николаевна в этот день пила валериановые капли и под большим секретом и, уж конечно, не всем сообщала, как Александр Леонидович сказал и заявил. А Немировский ходил с видом человека, решительно подавшего в отставку. И только Лидия Васильевна, жена Александра Леонидовича, она лишь одна видела в его решительном взгляде испуг и немой вопрос.
Прожив с ним целую жизнь, Лидия Васильевна так и не научилась разбираться в той далеко вверх уходящей лестнице, каждая ступень которой была для него, служащего человека, исполнена особого значения, смысла и интереса. Ничего она в этом не понимала, но, как мать с ребенком, была душой связана с ним, и всякий раз в ней отдавалось, когда он больно ударится или его обидят. Он глядел победителем, а ей от предчувствия дальнего было страшно за него.
- Ну, что будем делать? А? - спрашивал Виктор. Ему словно на затылок надавили, весь пригнулся, и снизу вверх, как из-под порога, выглядывали томящиеся глаза. И жег сигарету за сигаретой, весь дымом напитался в эти дни.
- А ничего не надо.
Виктор сильней сосал сигарету, сощуренные от дыма глаза блестели, упершись в свою мысль.
А тут еще выясняться стало, что не вообще все отменилось, строить будут, но поставят пятиэтажные дома. А они с Виктором останутся авторами проекта. Главными, как это называется, его архитекторами.
- Как думаешь, а?
- Ви-итька!.. Ну это унизительно даже. Это все равно как Соловьеву-Седому…
- Ну, Соловьев-Седой!
- Ну не Соловьев-Седой, поменьше кто-либо. Кто за всю жизнь одну песенку сочинил.
И скажут ему: "Нет, вы лучше-ка перепишите своей рукой "Катюшу", и у нас в городе она будет считаться вашей".
- Выбиться из этого положения. Из этого чертова положения! - Виктор от сигареты прикуривал сигарету. Вдруг глянул жалко. - Не будет понято, Андрюша. Не так поймут!