Марата потащило назад, он попытался устоять, хватал вокруг руками воздух, уронил телефон, чашки, сначала сел на пол, отчего вздрогнуло все пивное учреждение, а затем повалился на спину. Глаза его закатились. Сломанная челюсть выпирала и набухала. Он все-таки открыл глаза, но смотреть прямо не мог – видно было, как зрачки бешено вращаются в орбитах. Наступила пауза абсолютной тишины, какая бывает в театре перед аплодисментами. Это было почти шоу – классика пьяной кабацкой драки. В Любимове такие вещи очень ценились.
Появился реальный повод уйти. Да и пора уже было. Народ от греха стал быстро из пивной рассасываться. Все уходящие почему-то были в очень хорошем настроении. Следует отметить, что, несмотря на некоторый материальный убыток, это событие буфетчику видно очень даже понравилось – он сиял как медный таз, хотя изо всех сил старался сдерживать радость. У него с Маратом были и какие-то свои счеты. Павел дал ему сто долларов, и буфетчик остался этим так доволен, что тут же Павла и полюбил, а про инцидент с Маратом всем опрашивающим его лицам позже говорил, что ничего не видел, поскольку в это время выходил в подсобку.
Выйдя на улицу, всей командой, как когда-то давно, прошли по улице, ненадолго остановившись через пару кварталов у дома, где жил
Жорик Кулик.
– Ну, что, мужики, видели ли вы когда-нибудь, как человека распиливают заживо и едят вместе с говном? Нет? Сейчас увидите! – сказал, натянуто улыбаясь, Жорик, и, слегка покачиваясь, пошел к черному прямоугольнику своего подъезда. Почти сразу же из открытого окна первого этажа послышался пронзительный женский вопль: "Один раз попросила тебя, придурка, прийти вовремя, а он опять с приятелями пиво жрал!"
– Ну, понеслось дерьмо по кочкам! – с досадой сплюнул Хомяков. -
Какой у его бабы отвратительный голос!
Он с опаской поглядел на окна. Оттуда между тем донеслось: "Дура, отвали!" – "Ах ты, козел вонючий!"
Все захохотали.
– Жалко Жорика! – отсмеявшись, сказал Хомяков. – Он как бы попал в кукушкино гнездо. Не в чистом виде, но типа того. А виновата опять же похоть: он зачем-то зашел к ней по какому-то делу (проводку, что ли чинил), сдуру остался на ночь – и понеслось. Он рассказывал, что это был словно гипноз, когда хищник или змея смотрят в глаза жертве и ничего не могут поделать – он сам потом, когда проснулся, то ужаснулся. Его жена, пожалуй, единственный человек в городе, который мне внушает почти мистический ужас. А Жорику, представь себе, вероятно, еще и приходится с ней трахаться! Я так и вижу, как она ему командует: "Быстро вставил, козел! Я сказала: быстро вставил! И не смей кончать без моей команды!" Первый муж от нее, говорят, куда-то сбежал едва не в одних трусах – безо всего. Впрочем, она ничего бы ему и не отдала. Но могу представить себе чувство свободы того мужика! – Хомяков уже явно паясничал. – Она осталась одна с ребенком, понятно было, что никто в здравом уме ее не замуж не возьмет и тут попался Жорик. Из всех не повезло именно ему. Это как случайно зайти на минное поле. Шансов выжить у него – никаких! Я всерьез предлагал ему уехать воевать по контракту в Чечню – тут военкомат набирает. Ну, чтобы хоть был какой-то шанс остаться в живых! Однако она его ни за что не отпустит. Убьет военкома, разгромит военкомат, но не отпустит. Это ее личная добыча. Она должна съесть его сама. – Так говорил расстроенный Хомяков, и даже
Павел удивился такой горячности его речи. Шахов же от них даже чуть поотстал, чтобы не слушать весь этот бред.
Той же ночью Жорик Кулик вдруг проснулся, словно его толкнули, и уже не смог заснуть. Рядом под одеялом громоздилась храпящая туша жены. Тикали часы на стене. В другом месте – на серванте – светились зеленым цифры будильника – 03.52. Самое страшное время. Спящая жена вдруг громко пернула во сне. Даже кошка, лежащая в ногах, вскочила от испуга. Кулика объял ужас. Встреча с друзьями юности чем-то сильно повлияла на него. Действительно он – тряпка, а не мужик – это был факт. Действительно, он всегда подчинялся чужой воле, но по-настоящему роковым был миг, когда он поддался воле этой злой женщины. И не было в мире человека, который внушал бы ему больший страх, чем Клава, спавшая сейчас рядом с ним. Ее невозможно было победить – ее можно было только убить, или сбежать от нее, хотя это требовало невероятной хитрости. И внезапно решение проблемы выскочило как яркая вспышка: "Надо бежать!" Он стал думать, как достать паспорт, который был где-то спрятан у Клавы. Можно было попросить ребят, чтобы организовали вызов в милицию или в отдел кадров, и тогда паспорт умыкнуть или "потерять". Но к побегу нужно было накопить денег. Тут существовала проблема, поскольку все его деньги Клава сама лично снимала с карточки и забирала их все себе; вечером запросто могла пошарить и по карманам – нет ли заначки с приработка. Бежать надо было – куда-нибудь подальше – за Урал – работу он, всяко, найдет – электрики нужны всюду. Нужно только было аккуратно вынуть трудовую книжку из отдела кадров, где начальницей работала Клавина подруга. Шансы у Жорика были, конечно, ничтожные, но все-таки они были, и он собирался буквально завтра в воскресенье подработать на рынке и уже отложить первые деньги, спрятав их в сарае. Он, как заключенный в лагерном бараке, уже просчитывал каждый шаг, чтобы однажды вырваться на свободу. Жизнь его внезапно обрела смысл.
Но это было позднее, а пока он продолжал переругиваться с Клавой, уклоняясь от летящих в него предметов, а его бывшие одноклассники шли дальше по улицам города. Павел продолжал массировать кисть правой руки, видимо, несколько пострадавшую в схватке.
– Да ты Марата-то, случаем, не убил? – обеспокоено спросил его
Шахов.
– Что ты такое говоришь! Типун тебе на язык! Нет, конечно, хотел бы убить – сразу бы и убил. А так – пусть лечится, – сказал Павел. -
Жалко, руку отбил.
– Да за что ж ты его кружкой-то? – спросил вдруг Хомяков, нервно прыснув смешком.
– Черт его знает. Так получилось. Сразу не упал ведь! Я даже испугался! – рассмеялся Павел.
– Э-эх, я вдруг почувствовал, что мне будто бы семнадцать лет!
Помнишь, как каждую субботу ходили на танцы в Ремизу? Ранней весной.
Ледок еще был на лужах, хрустел под ногами. Ах, какое забытое хорошее чувство! – мечтательно сказал Хомяков. Он не особо-то поверил, что Павел чего-то испугался. Он Павла знал с детства и не сомневался, что Марат был обречен с самого начала.
– Ладно, все, парни! – сказал Павел. – Я отчаливаю. В два часа иду с Дашей в музей! Хочу еще успеть побриться, зубы почистить, чтобы пивом не несло. Да, в баню-то идем? Значит, в семь часов встречаемся на прежнем месте.
– Вы встречайтесь, а я сразу туда подойду, могу чуть опоздать! А ты смотри, Павел, не упусти Дашу! – сказал Хомяков очень серьезно. -
Это, ей Богу, будет непростительная ошибка!
Павел и сам чувствовал это, поэтому, ничего не сказав, двинулся в сторону теткиного дома.
Шахов с Хомяковым и Димой Росляковым шли мимо магазина "Продукты
24 часа"
– О! Мой любимый магазинчик! – сказал Хомяков.- Я сейчас!
Кстати, магазин этот принадлежал ему. Буквально через минуту он вернулся, держа в руках три больших вымытых яблока. Угостил ребят:
– Надо пивной дух отбить, а то меня Татьяна запилит!
Потом Росляков тоже куда-то ушел, и Шахов с Хомяковым двинулись далее только вдвоем.
Хомяков, не переставая интенсивно с треском жевать яблоко, вдруг сказал, не глядя Шахову в глаза:
– Ты что, в Паше сомневался? Зря, ведь Паша всегда побеждал! Ну, разве что один раз в конце зимы перед армией нам хорошо вломили, так и то, потому что мы с ним здорово перебрали и оказались втроем еще с одним парнем против не помню уже скольких человек из Ремизы – пяти или шести. Мне тогда попало капитально, вот, – он ткнул пальцем себе в лицо, – шрам остался – бровь зашивали, но и то отбились. То есть меня-то и того парня вырубили почти сразу, а Паша отмахнулся. Я из канавы, когда пришел в сознание, смотрю: такой бой идет – бог ты мой! Но Паша все-таки остался на ногах. И меня потом до дома дотащил. Поставил к двери, позвонил и убежал. Мать открывает – и сразу в крик. Я стою весь в крови, бровь, как лоскут, болтается, нос сломан, одежда в грязи – с нее аж течет. Действительно поехали в больницу, зашивали бровь, нос вправляли реально – с хрустом. Неделю в больнице лежал с сотрясением мозга и еще недели две дома – читать даже не мог. А самая главная история, связанная с Пашей, состояла в том, что у моей Татьяны тогда был ухажер из ее же школы. И, не исключаю, что между ними была какая-то симпатия, особые отношения.
Мы тогда с ним, тем парнем, вели себя словно тетерева весной: пушили перья, ходили вокруг Танюхи кругами, толкались, а она смотрела на нас и выбирала. Интересно было бы узнать, что думает женщина, выбирая из двоих мужчин, когда у нее этот выбор, конечно, есть? Я никогда позже ей про это не напоминал и не расспрашивал. Вот сейчас только сам вдруг и вспомнил. Не все хочется вспоминать. Да и она вряд ли помнит теперь, что сама тогда думала и чувствовала.