У меня немедленно завяли уши. Что она говорит?! Неужели не понимает разницу между селом Захлюпанка, Харьковской области, и столицей Буковины? Между должностями сельского учителя – и университетского доцента. Кроме того, его мама в эти пять-шесть лет не хлебала лагерную баланду, не долбила вечную мерзлоту, а пользовалась закрытым обкомовским распределителем и обедала в комфортабельной, чистой, дешевой обкомовской столовой. Не говоря уже о прочих привилегиях партийного функционера… И сейчас не лежит в постели, потеряв способность двигаться, как наш отец, не приобрела в неволе душевное заболевание, как наша мать… Неужели я должен ей сейчас растолковывать эту разницу? Мотнув головой (мол, ну и ну!), я лишь коротко заметил:
– Ну, вы и сравнили… Они же сидели там, за решеткой, а вы, уж извините, здесь, в обкоме. По-моему, есть разница!
Однако чертова баба продолжила свое наступление:
– Вот смотрите, что получается, – принялась она меня стыдить. -
Ваши родители сидели, а вам советская власть дала возможность окончить институт. Но вы теперь все забыли и не хотите отдать ей долг.
Я очень вспыльчив. Люди, не знающие моей натуры, но испытавшие на себе эту тяжелую ее особенность, иногда говорят мне:
– Ну-ну, полегче, небось. на начальство ты не кричишь…
Какая ошибка! В том-то и дело, что, охваченный внезапным гневом, я не разбираю, кто передо мной. Начальство так начальство! Вот и теперь негодование комом подступило к горлу и вырвалось оттуда со взрывом:
– Что вы говорите?! Да если бы я не скрыл в институте, что мои родители сидят, да еще и по 58-й статье, разве же удалось бы мне получить институтский диплом?! Уволили же меня с работы старшего пионервожатого школы, когда я там рассказал все! Так уж в институте помалкивал, а то бы и оттуда выгнали!!!
Боже, как возмутили мои слова эту коммунистическую фашистку!
Старая нахалка аж подпрыгнула в своем кресле:
– Ага! – завизжала она злорадно. – Значит, вы сами признались, что обманули Советскую власть, скрыли от нее, что родители репрессированы1!!
Холодное бешенство охватило меня. Безрассудство не очень присуще моей натуре, но в жизни моей бывали моменты, когда я забывал обо всем и высказывал врагам напрямик.все. что думаю.
– Да вы слышите ли сами себя? И помните ли, что сейчас не 37-й год на дворе, а не 57-й?! – перешел я в естественное наступление. -
У меня отобрали родителей, оклеветали их, бросили в лагерь. Теперь их реабилитировали, вернули честное имя, восстановили в партии. Но я и тогда знал, что они ни в чем не виноваты, так что же должен был раскрывать, в чем признаваться?! Вы потеряли представление о времени и сами не понимаете, что происходит. Вижу, что напрасно пришел сюда
– вы просто надо мной издеваетесь.
В течение всей моей тирады эта злобная дура не произнесла ни слова – по-моему, она просто обомлела. Молчал и ее посетитель. Я встал и вышел. Меня не задерживали, и мой визит не имел никаких последствий: ни положительных. ни отрицательных. Мама потом вспомнила: эта Гринчук исключала ее из партии в 1937 году. Она еще тогда была "партследователем"…
В августе 1991 года завершилась деятельность КПСС. Харьковский обком партии был закрыт и опечатан. Мне доставляет глубокое удовлетворение то обстоятельство, что это необходимое и назревшее действие произвел своими руками мой родной племянник – сывн моей сестры, в то время депутат харьковского городского совета.
Через несколько лет он же, возглавив харьковскую правозащитную группу, приобрел для ее офиса квартиру на первом этаже одного из зданий в центре города. Прежде эта квартира принадлежала полковнику харьковского облуправления КГБ, некоему Рыбальченко. В 1950 году он был одним из следователей по "делу" наших с сестрой родителей.
Именно он подготовил документы на рассмотрение особого совещания при министре госбезопасности СССР, которое и вынесло папе и маме заочный приговор: по 10 лет лагерей особо строгого режима.
Скажите теперь, что на свете нет справедливости!
…Но вот, наконец, мне повезло. Моя подруга юности, а потом и всей жизни, ныне друг нашей семьи Нина Меламед рассказала, что на заводе имени Малышева освободилась должность редактора заводского радиовещания. Школьный мой друг Толя Новик уже работал там после окончания института и даже был членом заводского комитета комсомола.
Он переговорил с секретарем комитета, тот – с заместителем секретаря парткома Еленой Ивановной Юшкевич. И вот я в ее кабинете. Елена
Ивановна рассматривает заполненную мною анкету. Мой минус – полное отсутствие стажа журналистской работы и журналистского же специального образования. Беспомощно бормочу. что в армии участвовал в выпуске полковой радиогазеты… один раз! Елена Ивановна в раздумье снова и снова листает заполненный мною "личный листок по учету кадров", останавливая взгляд на тощем послужном списке, состоящем из трех строчек… и вдруг, уподобившись Архимеду, щелкает себя пальцами по лбу: дескать, "эврика!", – ее озарила идея:
– Вы работали старшим пионервожатым школы! – говорит она (это была первая из трех строк моего послужного списка). – А старшим вожатым заводского пионерского лагеря поедете?
Что за вопрос! Я готов был поехать хоть на край света, лишь бы определиться хотя бы на какую-нибудь работу! По Лермонтову: пусть хоть к черту, лишь бы к месту! Даже если платят только 740 рублей в месяц (после реформы 1961 года это будет 74 рубля…)
Вот так решился вопрос моей профессиональной ориентации. Так я попал на стезю журналистики. Совсем-совсем случайно…
С 23 апреля 1957 года приступил к работе. Перед этим редактором заводского радио была выпускница университетского отделения журналистики Рая Рубежанская. Но с 1 января, в связи с огромным расширением заводской многотиражной газеты и увеличением штатов редакции, она перевелась на должность литсотрудника многотиражки, и заводское радио почти четыре месяца молчало. Производство от этого не остановилось, завод продолжал тайно выпускать много танков и открыто – мало тепловозов, но, быстро включившись в курс дел, я обнаружил умение поставлять нужную не только радио, но и газете информацию, что очень устроило редактора газеты – человека, к журналистике имевшего весьма косвенное отношение, но на заводе очень авторитетного. Когда я ему рассказал о своей договоренности с
Юшкевич и о том. что мне предстоит начиная с половины мая быть откомандированным на семинар пионервожатых, а потом все лето работать в пионерском лагере, он пошел к Елене Ивановне и устроил ей скандал. В результате быстро нашли на пост вожатого другого, как у нас говорили, "заводчанина", а меня оставили в покое… Редактором заводского радио я проработал 15 лет. А в журналистике остаюсь и теперь.
Послесловие к послесловию
Армия не оставила меня своим вниманием: через три года, в 1960-м, тот же Кагановичский райвоенкомат, который призвал в солдаты и отправил на Дальний Восток (но теперь, после "разоблачения"
Кагановича как "члена антипартийной группы", переименованный в
Киевский), прислал мне повестку. Явившись в военкомат, встретил там майора Охапкина – он по-прежнему занимался призывниками-срочниками, но я теперь подлежал не его ведению, а числился по третьей – офицерской – части этого учреждения.
И вот я отправился на двухмесячные сборы офицеров запаса в
Днепропетровск. Наша харьковская группа младших и просто лейтенантов-связистов прибыла в этот город ночью, вместе с сопровождавшим нас офицером военкомата мы явились в военный городок отдельного полка связи 6-й, если правильно помню, танковой армии когда там все в полку спали. Но на территории городка в большом четырех- или пятиэтажном доме помещалась гарнизонная гостиница.
Сопровождающий, заручившись нашим согласием оплатить места в ней, определил нас на постой, а сам убыл в Харьков, мы же улеглись спать.
"Мы" – это группа харьковчан, из которых один, Сергей Шагов, горластый детина с круглым, гладким лицом, оказался бывшим офицером, разжалованным на одну звездочку и вычищенным из армии за пьянство; другой, Виктор Жогов, наоборот, выслужился в младшие лейтенанты из старшин, но попал несколько лет назад под сокращение – впрочем, тоже дружил с бутылочкой; третий, Саша Решетняк, и четвертый, Толя
Крютченко, в свое время получили свои звездочки младших лейтенантов, как и я, в итоге срочной службы… Я назвал сейчас четверых харьковчан, которые вместе со мною составили через день или два население одной из палаток лагерного сбора. Но из нашего города были и другие люди – например, участник Отечественной войны Николай
Симкин… Каждый из них теперь был оторван для прохождения сборов от какой-то работы: Решетняк – из проектного института, Крютченко – с телецентра, Жогов был рабочим на одном заводе, Симкин – мастером на другом…