Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) – вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: "У меня гонорея недолеченная!" Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своем заболевании смолчал, а тут признался – для того лишь, чтобы оттянуть момент суда.
– Слушай, – допытывается он у меня, – как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?
– Да как ты сам себе кость сломаешь?
– А я на "губе" попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая сила воли? А молоток в парашу кину. И – с концами!
Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовней. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…
Второе мое пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал – лечился от того же триппера – лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?
Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета – для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но – не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.
Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? – От кобуры у меня хватило ума отказаться.
(Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома.
Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребенку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило "подцепить на конец"?
Впрочем, он еще в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… "Хорошо хоть то, что рано проявилось: еще до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат")
Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады, а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности "холодильные установки" и сказал, что после армии хочет продолжить учебу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.
(Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и ее родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:
– Я Миша Хармац.
По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушел на работу не выспавшись как следует.
Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь – тоже.
Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…
Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною – тоже.
Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать.
Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребенок.
Миша все понял – и исчез. Но вскоре появился вновь – и не один: привел познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавелся в Харькове.. Ее семья жила очень далеко от нас, в поселке
Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте – где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего поселка ХТЗ.
– Однако… – Он посмотрел на меня с некоторым сомнением – видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жестко, с вызовом. – Я подал документы на выезд в Израиль!
Дело было где-то в 1978 – 1979, я к тому времени уже и сам
"дрогнул", готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: "Правильно сделал!" Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: "Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС…" Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников -
"калымная работенка", "могарычевое дело", тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в "левых" доходах.
Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьей свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).
Выздоровление мое шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую "лазаретную" палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.
Одним из больных был ефрейтор Легочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви.
Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл – и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.
Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в
Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днем гайки муштры закручивались все туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…
Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде "Вольно!", ожидали прибытия генерала
– командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.
Все это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины "Великого Октября" сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП -
Контрольно-пропускной пункт.
Глава 39.Застава богатырская
По Уставу внутренней службы, рядовые, сержанты и старшины срочной службы имели право отлучаться из расположения своей воинской части только с разрешения прямых начальников, имея при себе увольнительную записку, командировочное удостоверение или какой-то иной отпускной документ. Предусматривался также номерной знак, жетон. Все это имело смысл и применение в более или менее крупных населенных пунктах. Там вокруг военного городка, расположения воинской части, училища и т. п. возводили по всему периметру высокие заборы, иногда и с колючей проволокой, а у ворот устраивали КПП – Контрольно-пропускной пункт.
Солдат, следующий в увольнение, предъявлял дежурному по КПП свой увольнительный документ, то же делал и при возвращении. Забор мешал обойти эту контрольную инстанцию. Конечно, можно было найти местечко и перемахнуть через любую ограду – скорее всего, так и делали те, кто решался на "самоволку", но то было уже серьезное нарушение устава…
Так, однако, дело обстояло в более или менее крупных городах. А в
Чернятине, где военный городок по населению раз в десять-пятнадцать больше деревеньки, по которой назван? Куда здесь идти солдату? "Кому нести печаль свою?" Да у нас и понятий таких не было: "увольнение",
"самоволка"… Военный городок фактически ничем не был огражден.
Правда, от "дэнээсов" (домов начсостава) его отделяла дорога, ведущая из Ворошилова и Покровки куда-то к следующему селу вблизи границы с Китаем. От нее под прямым углом в расположение нашего гарнизонного городка уходила грунтовая, укрепленная гравием дорога.
У ее начала стояли чисто символические железные ворота, всегда распахнутые настежь, но возле которых, уж Бог там знает, для чего, начальство временами ставило так называемый сторожевой пост. Солдат, здесь поставленный, часовым не считался, а потому имел право и разговаривать, и даже что-нибудь жевать. Но, главное, его можно было здесь держать и три-четыре часа, и даже подольше. Именно здесь обратилась к юному, "завернутому в тулуп", Самигуллину прибывшая автобусом жена лейтенанта Решетняка: "Дяденька!.." Стаивал и я возле этих ворот – и до сих пор не понимаю: что уж там было стеречь?