Глава 31.Предвестие
"Предвестие истины коснулось меня"
Исаак Бабель
Годы моей воинской службы пришлись на интереснейший период истории.
Лишь за год до моего призыва в армию умер Сталин. Уже через месяц с небольшим последовала первая – небывалая за всю эпоху его правления – сенсация: власти признали, что кровавое "дело врачей-отравителей" было грандиозной провокацией, направленной на разжигание в советском обществе национальной розни и ненависти.
Мученики-врачи были реабилитированы, освобождены из тюрем и отпущены по домам (за исключением тех, кто успел умереть). Впервые в советской истории прозвучало официальное, на весь мир, признание в том, что самооговоры и оговоры получены от подследственных в результате "незаконных методов следствия", и даже детям было ясно, что под этой мягкой формулировкой разумеются дикие, жестокие пытки, провокации и шантаж. Последовала серия громких демократических деклараций: о восстановлении "ленинских норм", о том, что "никто не может быть подвергнут аресту иначе как с санкции прокурора", "никто не может быть признан виновным в преступлении и осужден за него иначе как по решению суда"… Что "коммунистическая партия и советское государство никому не позволят покуситься на святая святых всей нашей жизни – ленинскую дружбу народов".
Все эти и другие "основополагающие" тезисы, которыми так долго пренебрегали и так нагло помыкали и сам "отец народов", и вся его камарилья, формулировались теперь ежедневно в передовых статьях главного партийного официоза – газеты "Правда", и сотни газет по всей стране прилежно перепечатывали эту трескучую фразеологию во всех городах необъятной страны. После истерических похорон диктатора, обставленных с небывалой пышностью и сопровождавшихся гибелью и ранами десятков людей в возникавшей (если не специально подстроенной) давке, наступили спокойные, серые будни… По привычке в газетных текстах еще мелькали прежние "титулы Вождя и клятвы в верности его памяти, но постепенно и они сошли на нет.
В мае 1953 года мой "патрон", слепой аспирант кафедры философии
Харьковского университета, бывший фронтовик Марк Спектор, у которого я два года работал "чтецом", защищал кандидатскую диссертацию. Из
Москвы в качестве официального оппонента на процедуру защиты явился профессор философии Васецкий. Профессором он был в ВПШ – высшей партийной школе при ЦК КПСС. То есть принадлежал к верховному ареопагу коммунистических идеологов, обязанность которых заключалась в том, чтобы перехватывать желания и настроения правителей, улавливать и впитывать малейшие перемены в их политическом самочувствии, интересах и намерениях – и тут же отливать все это в
"четкие" и по возможности понятные массам формулировки, давать установки, руководство к действию.
Защита у Марка и его коллеги – другого аспиранта-философа, Юрия
Бухалова, прошла успешно, вечером все (в том числе и я, – не только чтец-секретарь, но и верный поводырь) отпьянствовали, как было принято, на банкете в ресторане "Люкс", а на другой день в небольшом актовом зале университета, где накануне проходили обе защиты, московский гость выступил перед преподавателями вузовских
"идеологических" кафедр: историками, экономистами, но, главное, философами. Было объявлено, что он познакомит всю эту публику с некоторыми новыми установками и веяниями в идеологической жизни страны.
С вежливым изумлением преподаватели идеологических дисциплин внимали тому, как хитромудрый и хитромордый московский профессор сообщал о некоторых "пересмотренных в последнее время" положениях философской, экономической и исторической науки. За давностью не могу пересказать подробно, однако четко помню, как с мягкой, всепонимающей и лукавой улыбкой профессор Васецкий втолковывал собравшимся, что отдельные положения еще недавно "гениального" и
"эпохального" труда И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в
СССР" более не считаются непререкаемыми…
То был один из первых открытых уроков сервильности в науке после смерти диктатора. Есть французское изречение: "Король умер – да здравствует король!" А тут без малейшего камуфляжа демонстрировался лозунг: "Король умер – ну и хрен с ним!"
Все-таки в масштабе страны и на уровне рядового сознания нельзя было поступить столь же бесцеремонно. Последовали некоторые подготовительные шаги. Одним из самых решающих был арест Лаврентия
Берия, а затем его осуждение и казнь – при этом были использованы ровно те же методы, какие применялись и при "полководце всех времен и народов": того, что Малюта нового времени был кровавым палачом, показалось недостаточным, и его объявили агентом всяческих разведок, а также выходцем сразу и из армянских дашнаков, и из азербайджанских мусаватистов, хотя сам он был грузином.
Вера в святость прежнего руководства была поколеблена оглашением совсем неожиданных сведений: Сталин давно уверял, что зерновая проблема в стране полностью решена, теперь же вдруг оказалось, что социалистическое сельское хозяйство – в глубоком прорыве, и были приняты срочные меры для его спасения!
Не помню, в каком году, но вскоре после смерти Сталина появилась теоретическая статья против "культа личности". "Ужели слово найдено?" – писал (естественно, по другому поводу) Пушкин… С момента выхода редакционной статьи "Правды" о том, как Карл Маркс ненавидел "всяческий культ личности", была поведена – вначале без конкретного указания, против какой именно личности она в первую очередь обращена – целенаправленная кампания по развенчанию Сталина.
Она достигла своего пика в феврале 1956 года – на ХХ съезде партии, когда Хрущев выступил со своим знаменитым тайным докладом.
Теперь, когда все эти события давно ушли в историю, миру ясно без особых объяснений, что Никита Хрущев был фигурой невероятно противоречивой, эклектичной, что, поднимая руку на тень своего покойного Хозяина, перед которым много лет подряд плясал в самом буквальном смысле этого глагола, он надеялся удержать, в соответствии со своей коммунистической верой, то, что казалось ему главным в советском строе: непререкаемую власть единственной партии, ее диктатуру, ее железную всемирную силу и независимость от ненавистного "имперьялизьма". Но сделать это, не сломав того, на чем она и в самом деле держалась: бессовестной и безудержной власти спецорганов, – он был не в состоянии. Надломав аппарат подавления любой оппозиционной мысли, Хрущев перебил хребет партийного могущества. Трещина эта на время заживала, но окончательно так уже и не срослась. Можно ли представить, что Сталина кто-либо из его окружения хотя бы попытался сместить так же, как сместили Хрущева в
1964 году? – Нет, конечно! Под личным руководством Гения и Вождя сыск работал с надежностью великолепно отлаженного механизма, постоянно изымая из общества мало-мальски способные к рассуждению, к возражению и противодействию элементы. Время от времени Сталин сам менял руководителей сыска, но принцип этой организации, заключавшийся в высшей беспринципности, в подчинении воле одного человека – самого тирана, оставался неизменным.
Однако фигуры новых коммунистических правителей: Хрущева,
Брежнева. Андропова, Черненко и даже, при всех его особенностях,
Горбачева, – в главных своих чертах принадлежали сталинскому прошлому. Вот почему, наряду с проявлениями нового, наряду со всеми их словесными декларациями, в периоды их правления ощущались и симптомы прошлой, сталинской эпохи. Это чувствовалось и при Хрущеве.
Где-то, наверное, в 1955 году, не помню по какому случаю, собрали в солдатской столовой сразу два полка: наш и танковый, – и замполит танкистов, подполковник Мойзес держал перед нами длинную и вдохновенную речь. Долговязый, носатый, с глупо-восторженным лицом фанатического служаки, подполковник говорил с большим подъемом и явным удовольствием, а закончил таким вот эффектным "шпицем":
– … И мы еще увидим тот заветный день, когда наше, советское знамя победывзовьется в Вашингтоне над Белым Домом!
Это "пророчество" было произнесено на фоне каждодневной и громогласной мирной пропаганды, неустанных заверений в том, что
Советский Союз стоит во главе борьбы за мир в масштабе всей планеты и, кажется, уже после принятия всесоюзного Закона о запрете любой пропаганды войны. Правда, в армии (и это было правильно) действовал запрет на мирную пропаганду: такой мораторий диктуется самим назначением армии, которая существует для того, чтобы воевать. Но готовность к войне – это ведь не призыв к войне! Петушиный пафос нашего гарнизонного Мальбрука был смешон – но и страшен: ведь он отражал действительные устремления какой-то части военных. Именно тогда была разработана и некоторое время действовала в советских военных кругах доктрина нанесения "упреждающего удара по агрессору".
Один из крупных военных авторов в советском журнале выболтал всему миру эту идею, вызвав этим настоящий мировой скандал!
Впрочем, на уровне мелочей солдатского быта, в размеренной мешанине повседневной службы мы, рядовые и сержанты, не слишком ощущали влияние высокой политики и продолжали буднично тянуть свою лямку. Старые лозунги, прежние, за много лет примелькавшиеся символы, вроде наложенных последовательно один на другой четырех профилей классиков пролетарской идеологии: Маркса – Энгельса -
Ленина – Сталина, – сопровождали эту привычную жизнь. Как вдруг в истории нашей семьи последовали события, показавшие: что-то неотвратимо меняется и уже изменилось в жизни всей страны.