Емельянов, дав мне в руки большой трехлитровый чайник, почти до краю заполненный горячим свежезаваренным чаем.
– Держи крепкО, чтобы не расплескать, – своей нижневолжской, на
"о", скороговоркой приказал майор. – Батя любит на марше пОбалОваться чайком, но терпеть не может ОстылОгО! Заглянет – нальешь ему в кружку. Тут и сахар уже разведен. ТвОя задача – сОхранить и угОстить. Понял? Ну, старайся!
Я прикрыл изнутри дверь будки, сел на табурет, держа чайник на весу, машина тронулась с места. Уже в следующую минуту мне стало ясно, что сохранить содержимое чайника не удастся. По грунтовой дороге Приморья, да притом и зимней, машину трясло и бросало из стороны в сторону так, что я и сам еле удерживался на табурете, норовившем вырваться из-под моего зада, чай выплескивался и через верх, и через носик мне на сапоги, на пол машины… Несколько раз колонна останавливалась, один раз в машину заглянул майор:
– Ну, как ты здесь?
– Товарищ майор, полчайника выплеснулось, бросает сильно…
– Но-но, ты гляди у меня! – весело прикрикнул майор. Он ушел, колонна двинулась дальше. Чай остыл, да и осталось его на самом донышке… "Батя" все не появлялся. Я поставил чайник на пол – и завалился спать на ложе командира полка! Прекрасно провел остаток ночи, а подполковник так и не пришел: весь марш провел в своем командирском "газике".
….
…Ну, что поделаешь: даже о пережитых трудностях не могу рассказать, не вспомнив смешных положений, в которые то и дело ставила меня судьба.
Стужа, усталость, боль – все это теперь не опишешь, да и кому интересно? Но ведь все это было, было… Например, всю службу меня, как и многих однополчан, одолевали ужасные фурункулы, – говоря по-русски, чирьи. С болючим чирьем на заду – не велико удовольствие кататься дни и ночи напролет по тряским дорогам, да притом и поддерживать радиосвязь с батареями, другими частями, выполнять вводные команды начальства. Несколько раз пришлось лежать в медсанбате, один раз мне оперировали флегмону, другой раз – карбункул на шее, на самом горле…
А все равно не могу настроить себя на жалобный, минорный лад.
Армия запомнилась в ярких, цветастых красках, в бодром, жизнелюбивом свете…
Свете молодости!
Глава 30.Частная жизнь
У капитана Гриши Шутовских был маленький член. Об этом знал весь гарнизон. Гришу в полку все любили: и офицеры, и солдаты, и начальство. Невысокого росточка, белокурый, плотненький, широколицый, улыбчивый, он с каждым вступал в приветливый разговор, каждому искренне желал добра. Коротышка, он напоминал большого ребенка – по-видимому, страдал каким-то гормональным дефектом, недоразвитием, – может быть, половым инфантилизмом… Он и говорил-то жидковатым голосом подростка, и пел (а петь очень любил!) тенорком, стремящимся к фальцету.
При всем этом, было очевидно, что секс его одолевает и мучает.
Уже при первом знакомстве (а капитан в это время был "освобожденным" комсоргом нашего полка, то есть в этом состояли его должностные, служебные обязанности) более всего во мне он заинтересовался тем, что я женат. Почему-то его особенное уважение вызвал род занятий моей жены.
– Она учительница? Да? – с каким-то детским или деревенским почтением спрашивал Шутовских. – А какого предмета? О! Литературы?!
А где ты с нею познакомился?
Все в обстоятельствах моей женитьбы занимало этого колобка, этого симпатичного живчика, и ни одному собеседнику не приходило в голову возмутиться бесцеремонной настырностью его интереса.
– Ну, как жена? – неизменно спрашивал он у меня при каждой встрече… С течением времени Шутовских продвинулся в должности: стал полковым парторгом. Попав когда-то на фронт воспитанником части, "сыном полка" (каким образом это случилось – не знаю; родом он был не с Запада, а как раз наоборот – из Сибири), Гриша проделал потом офицерскую карьеру, армию считал своей семьей, домом родным, – да оно так и было.
Примерно через год после моего прибытия в полк Шутовских съездил в родные сибирские края и… привез оттуда себе жену. Учительницу!!!
Он сиял от гордости. Едва увидев меня, подбежал и радостно сообщил:
– А я теперь тоже женат! И тоже на учительнице! Только не литературы, а – математики!
Жена его оказалась необъятной, бесформенной бабищей неопределенного возраста, с глуповатым выражением лица и голодным блеском темных маленьких глазок, заблудившихся на обширной лоснящейся физиономии. Ей удалось устроиться на работу в местной школе. Все как будто складывалось благополучно, однако вскоре капитан явно загрустил. Должно быть, он не скрывал причин от своих ближайших друзей и, вероятно, друзей у него было много, потому что вскоре о причинах его тягостного настроения не говорили только самые молчаливые. Весь гарнизон знал: с женою Гриша не ужился исключительно из-за своего известного несовершенства.
Тем не менее, должностные свои обязанности капитан выполнял добросовестно. Мне уже довелось рассказать, как помог он мне навести порядок во взводе связи – прекратить издевательства старослужащих сержантов и солдат над молодыми, пресечь на корню зарождавшуюся уже тогда "дедовщину". Еще один связанный с ним эпизод произошел перед самым концом моей службы: вдохновленный происходившим тогда "Большим
Реабилитансом", в ходе которого были освобождены из лагерей и восстановлены в партии и мои родители, я и сам надумал вступить в ее
"ряды". Стал оформлять документы, договорился о рекомендациях, снискал, как будто, и одобрение парторга (то есть – Гриши Шутовских)…
Но потом болезнь привела меня в медсанбат, а провалявшись там около месяца, я был послан в длительную хозяйственную командировку, и пришлось отложить свое намерение.
Незадолго до моей демобилизации жена капитана Шутовских оставила его и уехала в свою родную Новосибирскую область. А его самого перевели (догадываюсь, что он сам об этом попросил) в другую часть и гарнизон.
Примерно в это время я и сдружился с Иваном Оленченко, который, в свою очередь, был близким другом рядового Степана Меленченко, – и неожиданно узнал о дальнейшем развитии личной драмы нашего парторга.
Степан был парень развитой, башковитый и по-мужски соблазнительный. Сблизившись с капитаном на почве общего интереса к технике, он стал бывать у Шутовских в доме – и вскоре сошелся с
Гришиной женой. Похоже, муж и сам не возражал: он тихо уходил из дому, оставляя ее наедине с гостем. Должно быть, понимая свою несостоятельность, надеялся на то, что наличие любовника поможет сохранить хотя бы видимость семьи. Надежда оказалась призрачной.
Степке толстая, малопривлекательная и липучая баба быстро надоела,
Он и не считал нужным скрыть это от нее. Вконец разочарованная женщина покинула чужую глушь – и возвратилась в собственную, привычную.
Степан, между тем, ничуть не считал себя в чем-либо виноватым – в том числе и перед Гришей. Самое пикантное, что и тот не предъявлял товарищу никаких претензий. Их мужская дружба продолжалась вплоть до того момента, как капитан покинул нашу часть – его перевели куда-то в совсем другой гарнизон и соединение. И вот что Ваня Оленченко мне рассказал. У них как-то речь зашла обо мне, о моем намерении вступить в партию.
– Хорошо, что он заболел, и прием в партию сорвался, – убежденно сказал парторг Шутовских Ивану. – Понимаешь, Рахлин – парень хороший, честный. Сейчас, когда его родителей реабилитировали, он, конечно, на седьмом небе и считает себя полностью советским человеком.Но он никогда не простит коммунистической партии и советскому государству судьбу своих родителей. Я бы, например, на его месте не простил.
А ведь правда, неглупо рассуждал наш колобок?!
Великий драматург – жизнь! Она позаботилась о том, чтобы мы с
Иваном, одновременно демобилизовавшись из армии после сдачи экстерном на звание младших лейтенантов запаса, при отъезде еще раз встретились с капитаном… нет, теперь уже с майором Шутовских.
В своем солдатском – правда, новеньком – обмундировании, но при золотых офицерских погонах мы с Ваней сидели в вокзальном ресторане станции Ворошилов Уссурийский в ожидании поезда и, конечно, выпивали. Делали это с тем большим удовольствием, что не боялись теперь никаких патрулей. Солдатам выпивка была воспрещена под страхом ареста и гауптвахты. Но выпивающий за столом ресторана офицер – ничуть не преступник, лишь бы не хулиганил, не дебоширил.
Так что мы боговали, наслаждаясь обретенной независимостью. Заказали бутылочку, распили ее под хорошую закусь и собрались уже было идти на перрон, как вдруг со стороны одного из столиков услышали радостный возглас:
– Кого я вижу! Оленченко! Рахлин!
Да, это был наш Гриша, наш полковой симпатяга! Он провожал в отпуск старшину-сверхсрочника из своей новой части, и они оба тоже уже достаточно клюкнули. А тут вдруг нашелся еще один повод!
– Товарищ майор, да мы спешим – у нас ведь поезд сейчас придет!
– Ни-ни-ни, что вы, я вас так не отпущу: надо обмыть ваши звездочки!
Минут пятнадцать времени у нас еще было, пришлось подсесть к майору и его старшине, тут же на столе появилась новая бутылка, и мы
"добавили": и за свои звездочки, и за его – тоже.
Мы как мы, но майор набрался изрядно. Веселый до предпоследней степени, вошел он с нами в солдатский вагон поезда "Владивосток -
Харьков" (пусть мы и в офицерских погонах, но проезд нам оплатили по солдатской расценке) и, после прощальных пожеланий, вдруг запел своим тенором, сбивающимся на фальцет:
– Проща-а-айте, друзья-а-а, ведь за-втра-а в по-хо-о-о-од!!!