Сборник рассказов столь широкого тематического и жанрового диапазона - от зарисовки армейского госпиталя перестроечных времен, через картину сознания бывшего малолетнего узника еврейского гетто выходящих к товарного вида страшилкам под Сорокина - что феномен заслуживает изучения. Проступает трагичная картина поисков современным молодым прозаиком - темпераментным, литературно одаренным (в условиях полной закомплексованности жанровыми и стилизаторскими задачами дар находит выход в эпитеты и сравнения, которые здесь точны и художественны), но правоверно приверженным моде и ориентации на успех - своего места в современной жизни, где всё решают высокие технологии, а художественный мир - устаревшая категория. Место это - на рынке. В супермаркете.
Содержание:
Госпиталь 1
Я вернусь 10
Не больно! 15
Стать отцом 16
Укладчица № 5 17
Красная плёнка 19
"Киевский" торт 20
Трактат о смерти 22
Письмо 23
Нагант 26
Гумус 36
Михаил Елизаров
Красная плёнка
Госпиталь
Ночь, рассказывает "дед" Евсиков:
- Короче, мужик пошел к одной бабе, ну, кинул палку, ну, дал ей в рот, нормально, да… А потом захотел ее в жопу выебать, ну, баба, типа, согласилась, ебет он, короче, ее в жопу, да, а баба вдруг перднула, и у мужика потом хуй отсох, вот…
- Пиздец, - вздыхает кто-то. - Не повезло мужику.
- Так что в жопу лучше не ебаться, - заключает Евсиков. - Опасно.
Госпиталь переполнен. Находчивый полковник медицинской службы Вильченко приказал сдвинуть койки. Теперь на двух спальных местах размещаются по трое. Дембеля и "деды" спят на панцирной сетке, "черпаки", "слоны" и "духи" посередине, на железном стыке.
Госпиталь всё поставил с ног на голову. Здесь носят не форму, а казенные пижамы, больше похожие на робы. Упразднена двухъярусность казарменных кроватей, и старослужащие лишены привилегии первого этажа.
В палате язвенников на двадцать "дедов" приходится семеро "духов": Саша Кочуев, Фёдор Шапчук, Мамед Игаев, Роман Сапельченко, дуэт Глеб Яковлев - Андрей Прасковьин, и я. Каждый выживает, как умеет.
Кочуев родом из Белгорода. Кочуев обладает потусторонней особенностью. Он невидимка, человек-маскхалат, чуть что сливающийся с больничным ландшафтом. Глаз "деда", рыщущий в поисках жертвы, смотрит сквозь Кочуева и видит кого угодно, но только не самого прозрачного Кочуева. Он даже не получил кличку, потому что его никто не заметил.
Деревенского Шапчука прозвали Шапкой. Это громоздкий и запуганный парень из-под Львова. Он говорит на украинском, с бабьим привизгом. Шапчуку достается больше других.
- Заправь кровати, - приказывает "дед" Шапке.
- Hi, я нэ буду, - тот упрямится. - Я тут всэ piвно не спав як людына. Нэ хочу.
- Шапка, не выебывайся, - "дед" отвешивает строптивому Шапчуку символическую плюху. - Всё понял?
- Так. Прыбэру… Так.
В последнее время ситуация упростилась. Шапчука сразу несильно бьют, он произносит свое куриное: "Так", - и выполняет возложенную задачу.
Мамед Игаев по-русски знает лишь: "Служу Советскому Союзу!" За веревочную худобу и чернявость ему дали кличку Фитиль.
Дембель-пограничник Олешев для общения с Игаевым ловко использует всего два слова, которые выучил, неся службу в местах обитания Игаевых или ему подобных. "Сектым" означает "ебать", "ляхтырдым" - "выбрасывать".
Олешев кричит Игаеву:
- Фитиль, я тебя сектым и в форточка ляхтырдым!
Игаев пучит глаза, вскакивает с койки и докладывает, прессуя гласные звуки:
Слжсвтскм Сзз!
Это смешно, и его никто не трогает, тем более что Игаева чморят его земляки из другой палаты. Они появляются вечером, вызывают Игаева: "Ыды сюда", - и он уходит, возвращаясь к подъёму.
Никто не знает, что происходит с ним по ночам, должно быть, он обстирывает своих соплеменников.
Непонятно, как он умудряется оставаться бодрым без сна. Возможно, он всё же отдыхает где-нибудь днем, а, может, ему под утро разрешают прикорнуть на часок-другой.
Яковлев и Прасковьин работают в сложном разговорном жанре. Они в своем роде Тарапунька и Штепсель, такие же настоящие мастера клоунады.
К примеру, после отбоя Яковлев, громкий и бесстыжий, как Арлекин, вдруг заявляет на всю палату:
- Прасковьин дрочит! Фу, позор, онанист!
- Не пизди, я не дрочил! - нарочито свирепо орет Прасковьин. В их дуэте он - разновидность сварливого Пьеро. - У меня просто руки под одеялом лежали!
Палата разражается хохотом.
- Одной рукой стихи строчил!..
- Заткнись, мудак, я не дрочил! - отругивается рифмой Прасковьин, провоцируя очередной всплеск дурного веселья.
- Тебе мама говорила, что, если дрочишь, ладошки будут волосатыми?! - не унимается Яковлев.
- По ебальнику счас получишь! - грозится Прасковьин.
- Но ты не ссы. Когда жениться будешь, ладошки побреешь! - кричит Яковлев под новый шквал хохота.
- Всё, тебе пиздец, - орет Прасковьин, - ты договорился! - Он вскакиваете кровати и кидается на Яковлева. Они по-театральному звонко лупят друг друга, сопровождая схватку матом и грохотом тумбочек.
Меня им не обмануть, я видел, как бережно они дерутся, как умело страхуют падающего. У них не бывает синяков. И наутро они всегда мирятся, и в наряды на кухню или на уборку территории охотно идут вместе.
Нет, конечно, они переругиваются вполголоса, но я-то понимаю, что это просто репетиция ночного спектакля, днем они оттачивают интонации, шлифуют диалоги. Их выдуманная самоагрессия полностью гасит агрессию внешнюю, дескать, им и так от самих себя досталось.
Чудотворную силу смеха понял и мелкокостный Сапельченко. За хлипкость и салатную изможденность его назвали Сопель. У него щуплое тело и крупная голова, поросшая беззащитным цыплячьего цвета пухом. Таких обычно мучают с наслаждением, но Сапельченко оказался ох как прост. Он смешит окружение своей вопиющей неказистостью, и делает это блестяще. Он - Шехерезада самоунижения.
Лишь только Сапельченко чувствует, что над ним сгущаются тучи, он заводит рассказ о себе. Это невероятные, наверняка выдуманные истории из его доармейской никчемной жизни, выставляющие Сапельченко в жалком и комичном виде.
- Вот, мужики, - рассказывает живой скороговоркой Сапельченко, - женился я, наутро говорю жене: "Я на работу пошел, а ты приготовь мне пожрать, когда я вернусь". Прихожу я домой, а там у жены какой-то незнакомый пацан, они голые, и она ему хуй сосет. Ну, вы поверите мужики, мы второй день как расписались, а она уже кому-то сосет, и так еще причмокивает: "Вот это я понимаю хуило, не то что у моего дурака". Мне, мужики, так обидно стало. Я кричу этому пацану: "Пошел вон!", - а он как ударил меня, зуб выбил. Я упал, говорю жене: "Уходи, я с тобой, проститутка, развожусь!" А она: "Насрать, я тебя не любила, а теперь полквартиры отсужу, потому что я беременная". Вот так мне не повезло в жизни, мужики…
Рассказы Сапельченко обладают колдовской особенностью - заговаривать чужую злобу и перетирать ее в брезгливую жалость. В любом случае пока его никто не обижает. Над ним лишь подтрунивают.