– Где? – Игнац выхватил у него бинокль. – Святая Мария! Он спятил? Его же убьют! Что нам делать?
– Делать? Делать? Ничего, идиот. Что бы мы ни сделали, это лишь привлечет к нему внимание. И спусти свою чертову башку в окоп, воспользуемся перископом.
В течение двадцати минут они, безмолвно молясь, следили, как Руди приближается к проволочному заграждению.
– Осторожнее, Руди! – шептал себе Ганс. – У тебя получится.
Руди полз вдоль главного витка проволоки, отделявшего его от тела Эрнста, полз, пока не достиг участка, помеченного крошечными клочками ткани, – тайного прохода, оставшегося после саперов. Благополучно миновав его, он возобновил пластунское продвижение к трупу.
Как только он доберется туда…
– Теперь-то он какого черта делать станет? – проскулил Игнац. – Мой бог, пока была самая легкая часть.
– Дым! – сказал Ганс. – Раз он уже там, мы можем поставить дымовую завесу между ним и передовой врага. Скорее!
Игнац скатился с лестницы и понесся к ближайшему блиндажу, криками требуя дымовых ракетниц; Ганс между тем продолжал наблюдение.
Руди лежал рядом с трупом, такой же неподвижный, как тот.
– Что происходит? У него нервы сдали?
До сознания Ганса дошел нараставший в его окопе шум. Он оторвался от перископа, огляделся. Поднятый Игнацем крик собрал в окоп с десяток мужчин. Да нет, не мужчин. По большей части юнцов. Одни притащили с собой перископы и описывали, с дурацкими комментариями, каждую подробность наблюдаемой ими картины. Другие таращили большие, испуганные глаза на Ганса.
– Почему он не двигается? Оцепенел от страха?
Зрелище оцепеневшего на ничейной земле солдата было для всех привычным. Бежит человек, бежит, виляя из стороны в сторону, а через минуту он уже неподвижен, как изваяние.
– Только не Руди, – ответил Ганс с уверенностью, которой вовсе не чувствовал. – Он собирается с силами для обратного броска, вот и все.
Он опять припал к окулярам. По-прежнему никакого движения.
– Всем, у кого есть дымовая ракетница, приготовиться! – крикнул он.
Полдесятка солдат вскарабкалось по лестницам, на ковбойский манер держа ракетницы на плечах, дулами назад.
Ганс, прежде чем снова приникнуть к окулярам, послюнил палец и проверил, куда дует ветер. Внезапно, без всякого предупреждения, Руди вскочил лицом к врагу, подцепил руками Эрнста и задом поволок тело к немецким окопам, попрыгивая на полусогнутых ногах, точно танцующий казак.
– Давай! – крикнул Ганс. – Огонь! Стрелять повыше, на пять минут влево!
Ракетницы захлопали, будто вежливо аплодирующая публика. Ганс смотрел на Руди: дымовые шашки падали, перелетая его, и занавес густого дыма вставал, уплотняясь, медленно колыхаясь на ветру, между ним и передовой французов. На секунду Руди обернулся и приветственно помахал рукой своим. Знал ли он, что мы пустим дым? – гадал Ганс. Верил ли, что поймем, как поступить? Нет, он рискнул бы в любом случае. Руди считал себя повинным в гибели Эрнста и готов был загладить вину, отдав свою жизнь. Какое великолепное идиотство.
– Какого дьявола тут происходит? – В окоп вступил майор Эккерт, усы его подергивались. – Кто приказал поставить дымовую завесу?
Молодой франконец четко отсалютовал ему:
– Это гауптман Глодер, сударь.
– Гауптман Глодер? Почему он отдал такой приказ?
– Да нет, сударь. Это не его приказ, сударь. Он там, снаружи, сударь. На Niemandsland . Вытаскивает тело штабс-ефрейтора Шмидта, сударь.
– Шмидта? Штабс-ефрейтор Шмидт убит? Как? Что?
– Он отправился ночью за шлемом полковника Балиганда, сударь.
– Шлемом полковника Балиганда? Вы пьяны, милейший?
– Никак нет, герр майор. Француз, должно быть, захватил его в четверг, когда напал на наши позиции, сударь. Шмидт пошел, чтобы вернуть его. И забрал, да и еще саблю их прихватил. А после его, должно быть, убило снарядом, сударь. Или миной.
– Боже милостивый!
– Сударь, так точно, сударь. И теперь гауптман Глодер вытаскивает тело, сударь. Штабс-ефрейтор Менд приказал прикрыть его дымом.
– Это правда, Менд?
Менд вытянулся по стойке "смирно":
– Так точно, сударь. Я счел это наилучшим образом действий.
– Но, проклятье, француз может решить, что мы его атакуем.
– С вашего дозволения, герр майор, от этого никому никакого вреда не будет. Franzmann израсходует несколько тысяч ценных патронов, только и всего.
– Ну, знаете ли, все это полное безобразие. По крайней мере, не такое, как ты, дерьмоголовый школьный учитель, подумал Менд.
– И где же сейчас гауптман? Вестенкиршнер, не отрываясь от бинокля, пролаял в ответ:
– У проволоки, сударь! Сударь, с ним все в порядке, сударь! Он отыскал проход. Тело при нем. И каска, сударь! Каска с саблей тоже при нем!
Солдаты восторженно взревели, и даже майор Эккерт позволил себе улыбнуться.
Ганс смотрел, как Руди осторожно опускает труп Эрнста на руки солдат, протянутые снизу, из окопа. Руди спустился и сам, отмахиваясь от приветственных криков и поздравлений, и безграничность его печали заставила солдат умолкнуть. Он приблизился к телу так, словно был с ним наедине, в какой-то далекой часовне, – на родине, во многих милях от войны. Не выпуская шлема и сабли из рук, он опустился на колени, – Tarnhelm и Nothung лишь усиливали оставляемое всей сценой впечатление величественного вагнерианского абсурда. Далекое буханье артиллерии казалось приглушенными ударами барабанов, сопровождающими заупокойную службу, клубы долетающего сюда дыма овевали окоп похоронными курениями. Руди, с мокрым от слез лицом, мягко опустил шлем и саблю на грудь Эрнста. Ганс тоже плакал, горячие слезы горя, гордости и любви катились по его щекам.
Руди перекрестился, встал, вытянулся по стойке "смирно", отдал трупу честь и ушел, расталкивая побледневших юнцов.
И Ганс вдруг с совершенной ясностью и убежденностью понял кое-что. Невозможно, с приливом гордости осознал он, чтобы Германия проиграла войну. Если бы враг смог увидеть то, что видел сегодня он, то капитулировал бы уже завтра. Скоро все закончится. Мир и победа будут за нами.
История болезни
Жезл Гермеса
– Скоро все закончится, сынок. Вы просто последите глазами за моим пальцем. Вот так, головой не двигайте. Только глазами.
Доктор Бэллинджер записал что-то в блокнот, со стуком уронил на него ручку, скрестил на груди руки и улыбнулся мне, лучезарно, точно душевный дядюшка.
– И что? – спросил я.
– Думаю, за психику вам тревожиться нечего. Признаки сотрясения отсутствуют. Давление хорошее, пульс тоже. Вы производите впечатление пышущего здоровьем молодого человека.
Ступни мои со страшной скоростью попрыгивали вверх-вниз.
– Да, но память, доктор. Почему я ничего не могу вспомнить?
– Ну, не думаю, что нам следует впадать из-за этого в панику. Такое случается.
Я хмуро кивнул, чувствуя, как ноги мои, овеваемые воздухом из кондиционера, покрываются гусиной кожей.
– Сделайте мне одно одолжение, Майк. Просмотрите содержимое этого бумажника.
На разделявшем нас столе лежал черной кожи бумажник. Стиву пришлось сбегать за ним в ту, чужую, комнату, в которой я нынче утром проснулся.
– Давайте же, он вас не укусит. Возьмите его! Загляните внутрь. И скажите мне, что в нем.
Я вытащил кредитную карточку "Американ экспресс", повертел ее в пальцах. Увидел имя "Майкл Д. Янг", провел большим пальцем по тисненым буквам. "Членство с 1992. Действительна до 08/98".
– Не молчите же, Майк
– Это карточка "Американ экспресс".
– Угу. И чья?
– Ну… моя, наверное. Только я ее до сих пор ни разу не видел.
– Вы в этом уверены?
– Совершенно. На ней написано "Майкл Д. Янг". А я никогда вторым именем не пользуюсь. Никогда. Получается, моей она быть не может.
– Ладно, ладно. Что еще вы видите в бумажнике?
– Что-то вроде удостоверения личности, водительские права.
– Вы видите водительские права. Чья на них фотография?
– Моя. Фотография моя, но, опять-таки, клянусь, я вижу ее впервые.
– Это ничего. Приглядитесь к правам повнимательнее. В каком штате они выданы?
Я пригляделся, недоумевая.
– Тут написано – штат Коннектикут. Вы это хотели узнать?
– Какие мысли приходят вам в голову, Майк, когда вы произносите слово "Коннектикут"? Какие образы у вас возникают?
– М-м… Пол Ревир?
– Пол Ревир. Хорошо. Расскажите, что вы знаете о Поле Ревире.
– Ночная скачка?
– Ночная скачка, превосходно. Продолжайте.
– Он прискакал из Лексингтона в Конкорд. Или из Конкорда в Лексингтон? Кричал: "Англичане идут, англичане идут!" Кроме этого я ничего не знаю. Боюсь, это не мой период.
"Это не мой период"!
Что-то заворочалось у меня в голове, шелест воспоминаний, удиравших при попытках приблизиться к ним, точно испуганные мыши-полевки.
– Прекрасно. У вас прекрасно получается. Так, что еще вы там видите?