– Кто этот малый, с которым вы играете? – спросил я.
– Ее зовут Кэтлин Эванс.
– Тоже физик?
– Конечно. Без ее работ я бы УТО не построил.
– Она про УТО знает?
– Нет. Хотя, думаю, она со своими принстонскими коллегами работает над чем-то похожим.
– Принстонскими?
– Институт перспективных исследований. С университетом никак не связан.
– Все равно. Один черт. Принстон. Ненавижу этот гребаный город.
– Эйнштейн в свое время тоже перебрался в Принстон. И многие другие беженцы.
– Джейн не беженка, – холодно отметил я. – Она дезертирша.
– Знаете, Гитлер совершил в этом смысле огромную ошибку, – сообщил, игнорируя мои слова, Лео. – Большинство тех, кто создал современную физику, работали в Берлинском университете и в Геттингенском институте, и многие из них бежали в Америку. Германия могла получить атомную бомбу в тридцать девятом. Если не раньше.
Я нетерпеливо встал и еще раз прошелся вдоль книжных полок.
– А существует какая-нибудь связь между еврейской кровью и наукой? – спросил я.
– Сейчас половина ученых здесь – азиаты. Индийцы, пакистанцы, китайцы, корейцы. Возможно, это как-то связано с положением чужака. Ни культурных корней, ни места в обществе. А числа универсальны.
– Та дамочка из Принстона, с которой вы играете в шахматы, Кэтлин Эванс. Она, судя по имени, не из чужаков.
– Она англичанка, так что в Америке – чужестранка.
– Еще одна дезертирша.
Это замечание Лео ответом не удостоил.
– Но в шахматы вы ее могли бы и обыгрывать.
– Это почему же?
– Так ведь вы, евреи, играете в них с блеском. Это всякий знает. Фишер, Каспаров и так далее.
– "Вы, евреи"? – Удивленный Лео оторвался от доски.
– Ну, вы же понимаете, о чем я. Вы, "люди еврейской крови", если вам так больше нравится.
– О, – негромко вымолвил Лео, – так вы не поняли? Ну конечно, тут я виноват.
Он вылез из кресла, подошел ко мне, стоявшему у книжных полок, положил мне на плечо руку.
– Майкл, – сказал он. – Я не еврей. Во мне нет еврейской крови.
Я вытаращил глаза:
– Но вы же говорили…
– Я никогда не говорил, что я еврей, Майкл. Разве я хоть раз говорил это?
– А ваш отец? Освенцим! Вы сказали…
– Я знаю, что я сказал, Майкл. Конечно, мой отец был в Освенциме. Он служил в СС. И мне приходится жить с этим.
Как напустить побольше дыма
Француз и шлем Полковника: I
– С тобой невозможно разговаривать, Ади. – Ганс Менд рассмеялся и, признавая поражение, с подчеркнутым благодушием пожал плечами. – Отныне пусть все будет по-твоему. Черное – это белое. Солнце восходит по вечерам. Яблоки растут на телеграфных столбах. Дания – столица Греции. Обещаю больше с тобой не спорить.
– Истину никто не жалует, – величественно изрек Ади, пряча книгу и спрыгивая, чтобы продолжить прогулку, на дощатый настил.
Каждый раз, как с ним поспоришь, думал Ганс, он вытаскивает своего чертова Шопенгауэра. " Die Welt als Wille und Vorstellung ". "Мир как воля и представление". Похоже, в этой книге содержатся ответы на все вопросы. И главное, в ней содержится любимое слово Ади, Weltanschauung .
– Тут вот какая история, – сказал Ади. – Я почитал пропагандистские листовки, которые англичане распространяют в своих частях.
– Ты же не знаешь английского!
Ади неловко поежился. Напоминания о том, что существует нечто, чего он не знает, не доставляли ему удовольствия.
– Мне перевел их Руди, – проворчал он.
– А, ну конечно! – Английский язык Рудольфа Глодера был, как и все в нем, безупречен.
– Суть в том, что в своих листовках англичане предпочитают изображать нас, немцев, варварами и гуннами.
"Нас, немцев". Если Weltanschauung было любимым словечком Ади, то это представлялось его излюбленной фразой. "Мы, немцы, верим…" "Мы, немцы, никогда не согласимся…" Но ведь сам-то Ади – Wienerschnitzel . Тебе следовало бы говорить "мы, австрийцы", подумал Ганс.
– Ну разумеется, – согласился он. – Это же пропаганда. А чего же ты ожидал? Безудержных похвал?
– Я не о том. Понятно, они лгут, однако у их лжи имеются психологические обоснования. Она готовит английского солдата к ужасам войны, оберегает его от разочарований. Он прибывает на фронт и видит, что враг действительно жесток, что война – это ад. Его вожди были правы. Война будет трудной. И потому томми зарывается в землю с лишь усилившейся решимостью. А что говорит полному надежд немецкому юноше-новобранцу наша пропаганда? Что англичане трусливы и их легко раздавить. Что французы лишены дисциплины и вечно пребывают на грани бунта. Что Фош, Петен и Хейг – дураки. Это тоже ложь, однако у нее психологические обоснования отсутствуют. Прибыв на фронт, наши солдаты быстро обнаруживают, что на самом-то деле французам присуща железная дисциплина, что томми совсем не трус. Выводы: Людендорф – врун, а в штабах засело сплошное жулье. И солдаты утрачивают веру в великую фразу, которую прочитали на берлинских плакатах: " Der Sieg wird unser sein ". В головах их нарождается и разрастается мысль, что и это может оказаться враньем. Возможно, думают они, победа будет вовсе и не за нами. Результат: ослабление воли и снижение боевого духа. Пораженчество.
– Все может быть, – неопределенно откликнулся Ганс. – Но ведь ты-то в победу веришь.
– Вера , вот в чем вся суть! – Ади ударил кулаком по ладони, глаза его взволнованно засветились. – Победу творит воля! Пораженчество есть пророчество, которое осуществляет само себя! Создать же волю к победе с помощью лжи, на которой тебя с легкостью ловят, невозможно. Мы победим, если в нас будет воля к победе. Не существует того, чего мы, немцы, не сможем достичь, если у нас будет вера. Как не существует и глубин, до которых мы способны пасть, утратив ее. Тут нет места сомнениям. Слитная стена веры, вот что нам требуется, стена достаточно крепкая, чтобы оградить Германию от внешних врагов и от трусливых нападок ее собственных пацифистов и уклонистов. Единство, только единство. Если твои приверженцы не верят твоей пропаганде, как можно надеяться, что ей поверит враг?
– Потому-то ты и отделал того капрала?
Несколько дней назад Ади поразил всех, затеяв драку со здоровенным капралом из Нюрнберга. "Вся эта война – надувательство, от начала и до конца, – провозгласил капрал. – Это не наша война, это война Гогенцоллернов. Война аристократов и капиталистов".
– Как ты смеешь вести подобные разговоры перед солдатами! – завопил, бросаясь на него, Ади. – Ты лжец! Предатель! Большевик!
Сам Ади был младшим капралом, однако уважения к этому чину не питал – ни как к вещи в себе, ни как к вещи вне себя. Его пытались повысить в чине еще в прошлом году, но, поскольку, согласно правилам, вестовой полка выше ефрейтора подняться не может, он так ефрейтором и остался.
Противник его, капрал полный, обер-ефрейтор, раз за разом вбивал свой достойный гориллы кулак в лицо Ади, однако безрезультатно. Возможно, все дело было в нехватке воли. Или в неверном Weltanschauung . Кончилось все тем, что капрал повалился в грязь, изо рта и носа его текла кровь, а Ади, с ходящими ходуном боками, с пенящейся на губах слюной, остался стоять над ним.
После этой истории у Ади, несмотря на его Железный крест второго класса и на репутацию первоклассного добытчика еды и припасов, популярности среди новичков поубавилось. Солдаты бывалые, Игнац Вестенкиршнер, Эрнст Шмидт, Руди Глодер и сам Ганс, относились к кровожадному австрийцу с прежней любовью. Малый он был, что и говорить, утомительный. Без него жизнь была бы приятнее. Приятнее, но и опаснее, быть может, поскольку Ади не ведал страха.
Они приближались к основному ходу сообщения, прозванному Курфюрстендам – в честь главной торговой улицы Берлина. Ади замедлил шаг.
– Помню, как мне в первый раз пришлось давить вшей, – вдруг ни к селу ни к городу произнес он.
– В октябре, четыре года назад, – тут же подсказал Ганс. Взгляд его прошелся по траншеям и уходившей к Ипру ничейной земле. – Четыре года назад и в четырех милях отсюда. Мы сделали полный круг, Ади. По миле в год. Великолепный успех. Великолепная война.
И он тут же поднял, защищая лицо, ладони:
– Это не большевизм, уверяю тебя! Просто дурацкое замечание.
К удивлению его, Ади лишь улыбнулся, да еще и с неподдельной веселостью:
– Не волнуйся, я товарищей не бью. Kameraden . Еще одно излюбленное словцо.
– Слава богу. Я этой физиономией дорожу.
– Вот уж не могу понять – почему.