– Мистер Клеменс умер, – жестко и тихо сказала она. – А доктор Робинсон до сих пор жив, он прописывает тебе пилюли. Ты все перепутал, Том. Гек мне рассказывал… Вы действительно носили ночью на кладбище дохлую кошку, чтобы свести бородавки, чуть не наложили в штаны от страха, когда вспорхнула сова, бородавки так и остались на месте, а вы убежали домой.
– Доктор Робинсон жив, ты говоришь… – нахмурился Том. – Он снился мне только что. Снилось, как будто этот Робинсон купил отель в глуши и заманивает туда проезжих. Это, конечно, молодые парочки, которые хотят, ты сама знаешь что. За ужином им подсыпают снотворное и потом, в задней комнате, доктор устраивает анатомический театр. Каждую ночь он режет и режет на куски человеческие тела, и их пребывает все больше и больше…
– Замолчи, Том!
– Нет, слушай! И вот мы с тобой приехали в этот отель. Вспомнил, как он назывался: "Медовый месяц". Это как раз, чтобы привлекать парочки. И вот мы с тобой поужинали и ложимся в постель…
– Ох, не надо этих подробностей!
– Каких подробностей?
– Про постель.
– А про мясо?
– Боже мой, мясо! Сколько лет мы не ели мяса!
– Про наше мясо. Твое и мое мясо. Доктор Робинсон полосовал людей на мясо, Бекки, на мясо! На мясо…
Ребекка, наконец, нашла, что искала. И сразу, как только увидела, вспомнила, как называется эта вещь – пресс-папье! Оно стояло на низком столике позади кресла-качалки: похоже, Том взял его, чтобы колоть орехи…
– Мясо, мясо, мясо… – туда-сюда раскачивался Том, впадая в бормочущее забытье, и Ребекке ничего не стоило обогнуть его с запада и, пятясь, нашарить и цепко схватить пресс-папье.
Страшная черная кукла
– Прости меня, дорогой, – сказала Ребекка, держа пресс-папье щепотью за точеную ручку.
Том сидел неподвижно, вытаращив остекленевшие глаза куда-то на кончик своего носа, по которому ползала огромная, в полноса, муха. Эта была жирная черная муха с золотистым брюшком, она похотливо терла ручками, переступала ножками, топталась другими своими конечностями и настолько была полна жизни, движения и силы, что Том со своим жалким носом казался еще неподвижней, черней и страшней.
Пресс-папье представляло собой мраморный полукруг, в который был вбит медный штырь, на который была надета точеная, как уже говорилось выше, буковая ручка. Бук – это дерево, которое в изобилии произрастает на западе Мизуры, там, где равнина начинает сначала лениво холмиться, затем – как бы все чаще и чаще работая ягодицами, взбираться в чистоту и синь Скалистых гор.
Ребекка осторожно поставила пресс-папье на кухонный стол и толкнула. Прибор часто закачался на плоскости, уминая, как гигантский космический жернов, невидимых существ, которые, говорят, живут повсюду, но только, чтобы разглядеть их, надо воспользоваться специальным прибором из стекол. Ребекка видела их в детстве, когда их водили из школы в городской музей, но она до сих пор не верила в их существование, полагая, и – как знать? – может быть, вполне справедливо, что все они живут только внутри этого противного прибора.
– Том, дорогой! Вот-вот все кончится, для тебя и для меня. Признаться, я разыграла тебя тем, что доктор Робинсон лечит тебя и прописывает тебе пилюли. Он умер давно, и его действительно зарезал индеец Джо, там, на кладбище. Этот случай мистер Клеменс как раз описал правдиво. Вот где он действительно приврал, бедняга, так это как мы с тобой писали какие-то слова на грифельной доске, а потом целовались… Вот уж чего на самом деле не было. Когда мы с Геком в первый раз делали сам знаешь что, а вы с Джимом подглядывали в щелочки, а потом ты пригрозил, что все расскажешь моему отцу, если я не выйду за тебя замуж… Да, мистер Клеменс был слишком добрый и порядочный человек, чтобы написать в своей книге такое. Он был слишком порядочный, чтобы написать правду. А мы люди простые, ведь правда, Том?
Том сидел в той же скучной позе, привалившись спиной к ободу миски. Он уже спал, и, конечно, видел какой-то сон.
Ему снился остров, полный солнца и чудесных птиц; сокровища были уже собраны и увязаны в большие холщовые мешки, а над горизонтом, чуть различимые, поднимались, неумолимо доказывая выпуклость планеты, три синеватых мачты, – так представила себе Ребекка этот, самый последний, сон Тома Сойера…
Она взяла мужа на руки, согнула в поясе (сзади почему-то немного треснула спина, но Ребекка сразу ее подлечила, лизнув палец) и ляпнула его попкой на пресс-папье. Том закачался, покойно и тихо.
– Я люблю тебя, милый мой, славный мой мальчуган, – сказала Ребекка и быстро воткнула самую толстую из своих игл в мягкую глину груди, прямо в глиняное сердце.
Потом она долго смотрела в потолок и прислушивалась. Наверху было тихо-тихо.
Сон Ребекки Сойер
Она не стала подниматься наверх, чтобы не мешать той тихой и грустной работе, которую вела наверху кукла. В маленькой своей гостиной Ребекка села за швейную машинку, но села вовсе не для того, чтобы шить.
Сложив ладони лодочкой, она привалила голову к инструменту: сафьяновая подушка с иголками оказалась так близко от ее усталых глаз, что исчезла вовсе, в старческой дальнозоркости оказавшись лишь расплывчатым бликом света, но солнце, возбуждающее эту красоту, вскоре скрылось за крышей курятника, воздух стал медленно темнеть, катушки и шпульки оплыли и растаяли, весь мир показался вылепленным из глины…
Ребекка уснула, ей снился какой-то невнятный сон: огромный корабль, идущий на всех парах через льды, голубая лента развивается на мачте, Гек машет с капитанского мостика, кресло-качалка, полная жирным мужем, как тарелка суфле, глазастая кукла верхом на пресс-папье, муха…
Ребекка проснулась, с удивлением отметив, что лежит в своей маленькой спальне наверху – и когда только сумела перебраться? – очередной провал памяти, после которого окружающее кажется нереальным, будто она все еще спит, сложив ладони лодочкой на швейной машинке…
Солнце обошло Землю и посмотрело в окошко уже с другой стороны, в утренней низости своей красное, словно лицо пьяницы… С таким выражением когда-то давно смотрел по утрам ее бедный муж, высовываясь из за спинки кровати.
– Да, дорогой, – сказала Ребекка, обеими руками рывком распахивая газовые занавески, – дам тебе сейчас похмелиться, – и комната залилась солнечной кровью, словно бы лопнуло оно, брызнув томатной жижей и семечками…
Ребекка пописала в кувшинчик, а из другого кувшинчика умылась, накинула китайский халатик и прошла в кабинет. Перед дверью она замешкалась, испытав внезапный приступ тоски и страха: на мгновение ей показалось, что за дверью кто-то есть…
А за дверью уже никого не было
– Том!
Нет ответа.
– Том, ты в порядке?
Ответа нет.
– Томми, ты умер или нет?
Ребекка стояла посреди комнаты, сосала палец и смотрела на мужа. Две крошечные слезы выползли из ее глаз, она обмахнула лицо рукавом. Ей не хотелось прикасаться к телу, она знала, что муж холоден, как лягушка, а она с детства боялась лягушек и жаб, и еще она боялась тритонов, улиток, слизней, а также – змей, в том числе и безобидных ужей, каракатиц, даже когда их подавали жареными, боялась она и мышей, которых мальчишки любили крутить на веревочке, и только рыбу, мокрую скользкую рыбу, почему-то совсем не боялась она, и даже любила гладить ее и ласкать, холодную, перед тем как бросить на сковородку…
Том сидел неподвижно, в той же позе, что и всегда, будто спал, до подбородка укрывшись клетчатым пледом. Возможно, он отошел внезапно, во сне, и Ребекка с грустью подумала, что он уже никогда не расскажет ей своего последнего сна.
Ей было жарко. Она стояла в дверном проеме и часто-часто обмахивалась веером, где на костистом остове мелькал, словно в синематографе, желтый огнедышащий дракон.
Нерасказанный сон Тома Сойера
На сей раз ему приснилось, что сердце его вовсе не болит. Он идет по широкой долине, окаймленной снежными горами. Вдоль дороги – цветущие деревья, увитые цветущей лианой глицинии, да, именно: виноградные гроздья цветов, но не Мизура, далеко не Мизура с ее округлыми, лесистыми, словно чьи-то волосатые зады, горами – Япония, полная ослепительных фудзиям, может быть, даже – снежноголовая Россия, или, скорее, Китай, да, Китай, потому что аллея ведет к высокой и пестрой пагоде…
Том хочет сосчитать этажи сооружения, сбивается, начинает сначала. Сверху вниз этажей получается больше, чем снизу вверх, но это ничего, так оно и должно быть, – подсказывает недремлющий шериф сновидения, потому что в разных странах этажи считаются так и эдак, но Тома беспокоит другое: что? – что это там висит на самой вершине пагоды, висит и тихонько звенит, в эмалевом небе красное, словно солнышко на закате?
Том пригляделся – сердце! Да, это сердце из красного китайского фарфора, и это не просто какое-то условное сердце, а настоящее, его, Тома Сойера сердце, и вдруг ему становится ясно, почему оно теперь не болит – не болит, потому что висит и звенит, потому что оно – колокольчик фарфоровый, и больше ничего! Да – оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае на пагоде пестрой… Висит и тихонько звенит. Точно. Том суется в левый нагрудный карман, где он обычно носил свое сердце, и правда – пуст его черный карман!
Но кто это? Что это, кто это – там сидит на поляне: такой маленький и кувшинный, с поджатыми ножками, будто и правда кто-то накинул пестрый платок на кувшин… О, да! Это же она – китаянка…