– Нет! Нет, подожди! Ты так не уйдешь, – Инга вдруг схватила ее за рукав легкого пальто, вышло грубо, но ей было все равно и очень хотелось заплакать. – Ты не можешь со мной так! Ты же сама подбивала меня. И на обман, и на остальное! Ты виновата!
– Знаю, я была дура! Но я не советовала тебе издеваться над приличным, добрым человеком, который тут вообще ни при чем!
– А я при чем?! Я за что? Я почему должна? – слез уже не было, а Инга просто зло кричала.
– А ты никогда не знала, что за все нужно платить? Что у людей есть долг? И совесть тоже есть? А ты живешь так, будто весь мир начался и заканчивается на тебе!
– Что? Да ты не смеешь мне даже говорить о каком-то долге! Никто не смеет! Да я такие отдавала долги, что тебе и не снилось! И это когда на самом деле все были должны мне! Да я, да я, если ты хочешь знать… – и Инга осеклась в этом месте, как и всегда прежде, и беспомощна оказалась продолжать, а и продолжать никак ей получалось нельзя.
– Не знаю ничего о твоих долгах. А только ты изменилась. Как приехала, так и не могу тебя узнать. Ты же мудрая была. А теперь… теперь какая-то смерть с косой. И даже саму себя тебе не жаль ничуть!
– Ты не уходи! Ты побудь еще со мной! – попросила ее Инга, и вышло у нее жалко.
– Хорошо. Сегодня еще побуду. А как там дальше выйдет, не знаю. Люди часто расходятся и не понимают друг друга.
– Я думала, нет, я знаю точно, что меня ты понимаешь, – с некоторой надеждой сказала Инга и словно бы подначивала подругу на заветную откровенность.
– Наверное, да. Наверное, понимаю. Но это еще хуже, если это правда. Потому что то, что я сейчас про тебя понимаю, это страшно. Не только мне. Вообще – страшно.
Лос-Анджелес. Силверлейк. Июнь 1995 г.
Чемоданы уже заранее стояли упакованные, домашняя помощница отпущена на выходные, а ничего еще сказано не было. Наутро Инге следовало совместно с мужем отбыть к северу от Лос-Анджелеса на отдых, законно заслуженный сеньором Рамиресом в стараниях очистить окружающую местную среду. Уже давно зарезервировали номер в "Билтморе", лучшем из отелей легендарной Санта-Барбары, но разве в этом дело? Не собиралась Инга ехать ни в какую Санта-Барбару, и легенды о ней ей были неинтересны. Фильм она не смотрела, ни единой серии, а ругательные отзывы слышала, и как бы калифорнийцы ни восхищались своей курортной жемчужиной, Инге этот пляжный городок казался символом деградирующей пошлости и предметом дешевой жвачки для мозгов. Хотя повторимся, не в этом было дело.
Она дотянула до последнего, а дальше ей откладывать уже не имелось возможности. Тут, однако, главное заключалось в принципе, а не в реальной жизненной необходимости, поставившей свой срок. А только Инга бесповоротно решила со своим сеньором Рамиресом распрощаться навек. Достал он ее за этот год до запредельной возможности, и еще хуже даже, чем некогда бесконечный вопрос "чем мамочка будет кормить папочку?" – так надоел ей дон Рамирес собственным любвеобильным слюнтяйством. Инга из-за него перестала выносить окружающий мир. Все ей казалось уже давно желтым и словно в плесени, будто малярийному больному в затяжном припадке, и ничто не доставляло полного удовольствия. От Аиды она держала планы свои в молчаливой тайне, предполагая в уме бесполезность и далее выяснять отношения между ними и к нормам жизни в частности. Но побег задуман был ею много месяцев назад. Оставалось только воплотить его в практическое осуществление.
Инга только искала и дожидалась удобного момента. Поездка в Санта-Барбару и показалась ей самой подходящей для того возможностью. Что может случиться лучше, как без подозрений запаковать чемоданы, а после, может в самый последний миг, огорошить дорогого сеньора заявлением, что чемоданы те сложены вовсе не ради него. Но возникли и сложности, уже исключительно психологического свойства. Одно дело решиться сказать, а другое дело – те слова произнести. Не то чтобы Инга опасалась скандала (хотя и он мог произойти при желании), а неожиданных последствий, для нее выходящих боком, тоже не виделось в перспективе. Гражданство было получено, за что и спасибо дону Родриго. Деньги, некоторые на первое время, лежали на личном, потаенном счету, всего около двадцати тысяч. А в чемодан Инга, ничуть не сомневаясь, уложила хорошенькую шкатулку кожи крокодила, богатую ювелирными подарками мужа и некоторыми собственными сохраненными безделушками. Но время шло, стрелки часов приближались к девяти вечера, скоро сеньор Рамирес отправится на боковую, ведь завтра решено выехать непоздним утром, и говорить выйдет не с кем. Убегать же под покровом пальм и калифорнийской ночи Инга сочла нецелесообразным еще и потому, что могли возникнуть ненужные поиски со стороны полиции. А объясняться на людях про свое нежелание проживать под одной крышей с замечательным доном Рамиресом ей совсем уж казалось лишним.
Конечно, если смотреть со стороны и мало заинтересованным глазом, то ничего безвыходного в ее положении не виделось. Ну, не покончит на сей раз, так непременно случится другой, не менее удобный шанс. Но Инга смотрела не со стороны, а жила внутри этой самой ситуации, и оттого промедление казалось ей если и не подобным смерти, то, по крайней мере, локальной катастрофе. Она нервничала, дон Рамирес заметил и следил за ней вопрошающим взглядом, то и дело убегавшим от экрана телевизора с бурным полицейским сериалом, и от его скользящего внимания Инга впадала в еще большее беспокойство. Но вдруг она не то чтобы даже решилась, а как бы усилием воли отрезала себя от всего, сказала "баста!" и запретила чувствовать и волноваться. Муж ее тоже как бы на волне флюидов уловил перемену и совсем отлучился от кабельного телеканала. Дон Рамирес уже преданным комнатным псом смотрел на жену, и было понятно – он вот-вот спросит, в чем дело, раз уж Инга первая не хочет ему сообщить. Но Инга именно первой и желала быть, как олимпиец на соревнованиях по прыжкам в воду – хочешь ты или не хочешь, а только прыгай! И она прыгнула.
– А знаешь, Родриго, я сегодня ухожу от тебя. Точнее, прямо сейчас.
– Куда? – задал сеньор Рамирес самый пребанальнейший и наитрадиционнейший вопрос всех обманутых и непонятливых мужей.
– Отсюда подальше, – безжалостно ответила Инга, не желая разводить мерлихлюндии.
– Зачем? – Все никак не мог выпасть из программного амплуа дон Родриго.
– Затем. Что ты мне осточертел. До церковного креста, до могильной плиты, до сумасшедшего дома, до грабежа вдов и сирот! Вот до чего! Так что пока.
Инга была уверена, что все сказала. Да и о чем еще говорить? Все любые далее произносимые слова все равно бы не выразили ее мысли полнее. Теперь, конечно, ей вслед полетят упреки и проклятия, обвинения и, может, даже угрозы. Главное, скорее добраться до чемодана в гардеробной, ее вещи сложены отдельно и их предусмотрительно немного. Добраться прежде, чем у дона Родриго наступит градус накала, позволяющий уже и рукоприкладственное удержание любимой супруги. И Инга почти бегом побежала, подхватила чемодан, после прогалопировала с ним обратно, а крики непонимания и яростные обиды в слове ее все еще не настигали. Неужели так ей повезло, что муженек столь долго будет переваривать сказанное, до тех пор, пока след ее простынет в доме? Инга, низко нагнув голову, решительным шагом намеревалась проскочить проходную гостиную с телевизором и доном Рамиресом, но задержаться ей все же пришлось. Но не из-за окриков и угроз. В гостиной было неладно.
Сеньор Рамирес не грозил и не метался, он лежал на полу. На небесного цвета упругом ковре с геометрическим рисунком, и голова его словно была вписана в один из белых циклических кругов, украшавших тот ковер орнаментом. Он хрипел, хватался за грудь с левой ее стороны, пытаясь расстегнуть рубашку, но пальцы его не слушались, и он только рвал хрупкую ткань. Инга подошла. Надо же, выискался новый Васисуалий Лоханкин!
– Что с тобой? Прекрати паясничать, на меня это не действует, – холодно произнесла она и тут же поняла, что если кто и паясничает в этой комнате, то только она одна.
Дон Рамирес был весь нехорошего, какого-то синюшного цвета, выкаченные глаза его метались в настоящем страдании и молили. О чем? О ней или просто о помощи? Инга стояла и смотрела.
– Дорогая, дорогая! Прошу! – через стиснутые зубами губы прохрипел ее все еще муж. – В моем кабинете в столе… в синем… от сердца…
– Сейчас, сейчас, хорошо! – Инга кинула на пол чемодан и, ни о чем пока не думая, бросилась по ступенькам на второй этаж, в кабинет Родриго.
Один ящик, затем другой. Вот оно, самый верхний, с правой стороны. А это что? Непонятные бумаги с рецептами, ага, и страховое заключение. И в нем про порок сердца, осложненный… осложненный чем-то там, и очень много дальше медицинских терминов. И синий тюбик с лекарством экстренной помощи. Бред какой-то. Ее Родриго, такой здоровяк, руками гнущий стальные пруты и на ее собственных глазах поднимавший бетонные плиты ограждения. И тут же какой-то порок, митральный клапан и прочая медицинская чушь. Но бумага – вот она. И такая, что ей можно верить безоговорочно… а вот оно, спасительное лекарство. Сначала дать его, потом вызвать неотложную помощь. А потом? А потом прощай побег и даже Санта-Барбара. И ее вечно виноватые глаза у постели инвалида мужа. А вот вам всем фига!