Соне и самой не так чтобы очень нравился ее будущий муж. За время, прошедшее с первого дня их знакомства, Лева, конечно, изменился. Но не совсем в лучшую сторону. Худой и угловатый, с резкими чертами лица, рыжий юноша превратился в полнеющего молодого человека, уже и несколько неуклюжего. И хотя нагулянный жирок сгладил изломы его физиономии, но и добавил неожиданный эффект. При округлой полноте чуть выступающие вперед верхние челюсть и губа стали еще более заметными и выдающимися, что в сочетании с толстым и немного загнутым клювообразным носом до невозможности делало Леву похожим на верблюда. И Соне, против воли, то и дело приходило в голову сравнение ее жениха с верблюдом, вялым и рыжим, и это мешало относиться к Леве всерьез. Она будто бы не замуж выходила, а покупала на восточном базаре не очень нужное в хозяйстве животное, громоздкое и занимающее место, от которого случится более забот, чем действительной пользы.
Когда все было готово, поехали на четырех "Волгах" в ЗАГС – только самые близкие родственники и друзья обоих семейств. Там в очередь расписались, отщелкали фотографии. Вообще Соне церемония понравилась. Жизнь ее не очень баловала праздничками, а тут она, безусловно, оказалась в центре внимания, и даже бабка была сегодня сбоку припека, хоть и суетилась постоянно вблизи невесты. Но и свекровь Ева Самуэлевна тоже стояла подле Сони на страже, оттого у бабки не получалось разгуляться с указаниями. У мамы Левы один только взгляд был таков, что от него стыли камни и склоняли в робости головы сказочные василиски. Соня уже знала, что с Евой Самуэлевной вполне можно существовать рядом, надо только безусловно ей подчиняться. Но никаких нарочно обидных приказаний она не отдаст, лишь те, что необходимы, по ее мнению, для жизненного благоденствия. Однако и мать Левы считала, что она одна-единственная знает, как будет лучше всем, и Сонины взгляды на этот вопрос ее тоже, как и бабку, не интересовали. Да и Соня понимала, что отныне руководство ее жизнью теперь на долгие годы переходит к этой малолюбезной и своенравной женщине, и Соня пыталась ей угодить. Впрочем, Соня и без того матери Левы нравилась.
А как расписались, так поехали кататься сначала на Воробьевы горы, потом к Вечному огню, для застолья пока еще было рано. Сонин папа заказал не просто банкетный зал, а целый коммерческий ресторан "Виктория" на набережной у Парка культуры, пусть не самый большой, но и совсем недешевый. А Соне было приятно, что отец ее не последний в жизни человек, и она даже простила ему ту глубокую обиду, подспудно все же сидевшую в ее сердце, за то, что не хватило ему решимости защитить дочь и не позволить отдать Соню бабке на растерзание. А Алексей Валентинович и впрямь сделался немаленькой персоной с той поры, как в Одесском порту стала дозволена свободная торговля. Его ведомство быстро реорганизовалось в акционерное предприятие и обслуживало корабли на погрузке и разгрузке уже за хорошие, большие деньги, а Рудашева пригласили в дело одним из первых. Да и как без него – генеральный директор предприятия, старинный его друг никому, кроме Алексея Валентиновича, и помыслить не мог довериться. И хотя инженер Рудашев и не входил в число владельцев общества "Главтрансгруз", но из наемных лиц был старшим и самым важным. И значит, самым высокооплачиваемым.
Во время прогулки и пока шел банкет, Лева на правах уже мужа теперь не глядел издали, а вьюном вился подле Сони. Брал то за локоток, то под ручку, то шаловливо обнимал за талию, чуть ли не облизывался, как жирный кот у миски с сочной рыбкой. Целовал в щечку, даже если кто посторонний и видел, а кричать "горько!" на чинных еврейских свадьбах ни за что бы не стали, считалось это неприличным. Соне было немного противно и сильно смешно, но и стеснения от заигрываний жениха она не ощущала. Лева сам по себе настолько получался ей не нужен, что от него Соня была готова вынести любые ласки и заигрывания, а после тут же и забыть о его существовании. Хотя ей, несомненно, казалось приятным, что Лева, похоже, в полном восторге от своей молодой жены и готов любить ее и считать ценным приобретением. Еще бы, ему досталась такая скромная и воспитанная, тихая красавица, и Лева отказывался верить, что Соня выпала ему случайно, что предназначена судьбой она вовсе не для него. И что у Сони может быть к нему только показное чувство, потому что так должно, и никакое иное.
Потом, отгуляв в ресторане, молодые отъехали на новую квартиру – начинать новую жизнь. И здесь тоже для Сони не произошло никакого смущения, даже и в первую брачную ночь. А только одна мысль была в ее голове, что вот отделаться бы от Левы поскорее, она очень устала, а пыхтящий на ней потный муж не самое великое удовольствие на свете. Впрочем, короткое время Левиной любви не легло невыносимой ношей. Если так и дальше пойдут у них постельные дела, то вполне с этим возможно будет примириться, ничего особенного. К тому же до сих пор Соня московскими зимами страшно мерзла, а присутствие рядом в кровати теплого, толстого тела могло оказаться очень кстати. Главное для нее было никогда – никогда! – теперь не думать о Додике, иначе весь хрупкий, отстроенный ею мирок рисковал в один миг обрушиться и истребить в ее сердце последнюю надежду на счастье.
Может быть, здесь и сейчас иной недоверчивый читатель, до сей поры существовавший пусть и в недооформленном, но все же достаточно европеизированном мире, подумает о преувеличении чужого обычая. И напрасно. Удивительное, как говорится, рядом, и если чужой обычай не затрагивает непосредственно, то это совсем не означает, что он не существует. Тут же предложим вспомнить и о прочих национальных меньшинствах, сохранивших в постсоветском пространстве традиционную замкнутость и кастовость. А еще внутренние браки, отчуждение и категорический отказ от естественной ассимиляции. И на Кавказе, и в среднеазиатских республиках, и во многих других местах и регионах нашей, бывшей некогда нераздельной, Родины. К тому же вот и у нас в отечестве традиции "шведской" или "французской" семей или, скажем, гомосексуальные браки многим кажутся перегибами западной культуры, излишней, неправильной свободой. А кто и открыто высказывает возмущение. Оно и верно, пусть в каждом монастыре будет свой устав, а то, что на дворе двадцать первый по счету век, нисколько старинным устоям не вредит, если сохраняется почва для их произрастания.
Так и в некоторых еврейских, как советских, так и заграничных, семьях, испокон века живущих обособленно, октябрьская революция, основание государства Израиль, открытая эмиграция или, к примеру, перестройка никак не оказались поводом к пересмотру обычного образа жизни. Тем более, если речь идет о народе, совсем привыкшем к существованию в хроническом изгнании на чужой земле, о народе, пережившем египетское и вавилонское пленение, нашествие греков и вторжение римских когорт, сарацинов, инквизицию и холокост. И настолько освоившимся со своей замкнутостью, что скорее бы самая высокомерная часть его согласилась на полное вырождение в родственных браках, чем позволила бы ассимилировать себя в общей толпе приютившей ее расы. Опять же, по внутреннему соглашению и установлению, деньги не должны уходить из семьи, а напротив, лишь умножаться. Оттого и дяди женятся на племянницах, а младший брат – на жене покойного старшего брата, двоюродные, троюродные, все вперемешку, лишь бы среди своих. Но так повелось и так устоялось, уже неважно даже кем. Но это и есть тот самый устав, который и отличает чужой монастырь. И без него не будет ни монастыря, ни самих монахов, а придется пойти в мир и по миру и смешаться с иными народами, уже не избранными, а самыми обычными, и, главное, потерять вековечный повод к не менее вековечным жалобам на вековечные же несправедливости.
Соня и Лева именно поэтому получались невольными пленниками заключенного союза, как бы пешками в распоряжении ферзей, которые и сами с возрастом должны были неминуемо поменять свой шахматный ранг, перейти в разряд ладей и слонов и посылать вперед уже других, таких же пешек. Многие до и после Сони именно так и жили. И хранили себя, даже если было невыносимо трудно и не по-человечески тяжело. И Лева к такому еврейскому подвигу и подвижничеству был готов, по крайней мере, внутренне. Его не страшила и нищета, лишь бы среди привычного круга, ведь еврею не так зазорно быть бедным и несчастливым, как просто не быть евреем. Главное, делать вид, что все хорошо, даже если все непроизносимо плохо. Лева по этим правилам и играл, приходилось играть и Соне. Вот только Лева делал это совершенно естественно и без особого напряжения, легко мирясь с темной стороной предписанной ему жизни, потому что логически был воспитан так, чтобы существовать как бы в будущем своего народа. А в настоящем от него, мелкого звена необозримой цепи, требовалось только выжить. Не то Соня. Правила игры, навязанные ей, так и остались чужими правилами, потому что в руке, их прививавшей, не имелось самого главного качества и условия – любви. А без этого условия все требуемые от Сони поступки казались нагромождением нелепостей, недосягаемых в понимании. Они принимались на веру, в которой не было ни доверия, ни стремления в этой вере жить. И оттого роль Сони осталась всего лишь только ролью, но такой, где не случается перерывов или антрактов, ролью, что либо обречена срастись с кожей своего исполнителя, либо попросту может угробить психически или физически самого актера. В этом и состояла главная трагедия всего следующего Сониного бытия.
Москва. Шереметьево-2. 1993 год. 2 декабря.
Инга тащилась с двумя чемоданами к таможенному контролю. Тележек было не достать, очередь на досмотр была километровая. Но Инга предусмотрительно прибыла в порт за четыре часа до объявленного в ее билете рейса и теперь не сомневалась – контроль успеет пройти вовремя.