Я тогда за Россию цеплялся всеми своими когтями. Бумагу портил буквами, кинопленку изображением, детей плодил, два дома построил на земле, не дерево посадил, а целую рощу, и все зря. Зря старался.
Но тогда, когда крыли мои старики крышу, я этого еще не знал точно, только догадывался в глубине души. Ни о чем таком не думал в тот момент. Думал: хватит нам шифера или нет?
Хватило. Потом сели, как положено, под березу, обмывать. Те, трое старичков: Иван, Колян и Валерыч – скоро отрубились и легли на травку, под большую яблоню, а мы с Чеканом остались вдвоем. Вот тогда и состоялся у нас тот разговор о Пейсахе.
– Скажи, – сказал Чекан. – Открой мне вашу тайну. Как на духу только, договорились? Вот почему вы, евреи, всегда в порядке. Утюжат вас под лист, а вы как на стреме. Все у вас путем, по-людски. А у нас, русских, что не делай, как не делай – все не впрок, все не туда. Как жили при царе Горохе, так и живем. На поверку я тебе крышу крою, а не ты мне. Ты – хозяин, а я – работник. Почему так?
Тут я ему начал заливать почему-то о Моше-Моисее, об исходе из рабства, о том, что народ мы, евреи, навеки свободный, а потому и жить стараемся при любых обстоятельствах не как рабы, не в рабстве и мраке.
– Вывел, – сказал я тогда, – нас Моисей – пророк, человек Б-жий, на светлую дорогу.
Слушал, слушал Чекан мою хмельную болтовню, а потом сказал так, нахмурившись:
– Это куда тебя твой Моисей вывел: в деревню Мележи, на сто первый километр, к старику зеку, алкашу Чекану самогон пить?
Потом он встал, чуть качнувшись, растормошил своих товарищей и увел их, ворчащих с похмелья, назад, в деревню, к старухам своим и новым несуетным делам.
А я тогда вмиг протрезвел от горькой правоты Чекана. Понял вдруг до конца, что заблудился и принял желаемое за действительное. Понял, что тропы исхода не заметил, проворонил, прошляпил за суетой, что прошли они мимо меня, мимо этого дома и моего сада.
Ушли мои предки толпой под палящим солнцем, а я остался, чуть ли не в одиночестве, на чужбине, и вот пью вонючий самогон на чужой земле, с чужими людьми, под чужим небом.
Так опечалился всем этим. До слез. Даже радоваться перестал новой крыше, под листами шифера в тринадцать волн. И понял я тогда, что крыша над моим домом вовсе не очередная точка в моей судьбе, а всего лишь запятая.
Ну, построил и построил. Вставай – и иди дальше. А Чекан, что Чекан? Может, и махнет тебе на прощание рукой, а может, и не заметит твоего исчезновения.
За окном оазис в пустыне Арава. Пишу этот рассказ близко от каменистых троп, по которым уводил Моше рабов к свободе, совсем недалеко от места, где построили свободные люди Скинию Завета, и вспоминаю деревню Мележи, свой дом и свой сад. Вспоминаю без жадности и тоски, спокойно, потому что главное для человека быть там, где он должен быть, и понимать, что все, на его длинном пути, всего лишь невольные отметины, вехи.
Я смотрю на близкую гряду гор, и кажется мне, что совсем недавно, вот за тем хребтом, скрылись те, беглые рабы фараона, бредущие к свободе, и я без особого труда смогу их догнать. Стоит только подняться из-за стола, отбросить все эти суетные листы бумаги и шагнуть налегке к закату, вслед за ними.
2000 г.
Время придет
Верочке и Нюме под пятьдесят. Нюма – мужик большой, объемный, а Верочка – существо хрупкое, с тоненьким голоском. Все как положено. Нашли они друг друга по любви много лет назад. Сразу же родили двойню – мальчиков и тихо жили при хлебном деле в своем райцентре Н. Потом почти все евреи из этого городка снялись с места, и они уехали вместе со всеми. В Израиле продолжали жить семейно и дружно до самого ухода мальчиков в армию. Но как только остались одни, начались совершенно нежелательные разговоры. Нюма стал говорить не то, что хотела слышать Верочка, а Верочкины тирады наводили тоску на бедного Нюму.
Тишина наступала, когда близнецы приходили домой на побывку. То есть не тишина, конечно, а визги музыкальные, вопли и топот. Но все это было нормой и случалось раз в две недели, а все остальное время Нюма и Верочка терзали друг друга совершенно ненужными разговорами.
Им постоянно было жарко – и они открывали для сквозняка дверь из холла на лестницу. Вот почему разговоры эти и меня невольно касались – соседа. Жили мы дверь в дверь.
Утром Нюма собирается на работу. Он по специальности трудится – в типографии.
– Куда ты меня привез?! – кричит своим тоненьким голоском Верочка.
– В Израиль, – басит Нюма.
– Послушайте его, а я думала в Америку или Канаду, – с тем же напором продолжает Верочка. – Тебе бутерброды с колбасой или сыром?
– С тем и другим, – сухо просит Нюма.
– Может, тебе еще и паюсной икры намазать?
– А она у нас есть? – невинно интересуется Нюма.
Следует смех саркастический.
– Послушайте нашего миллионщика. На твою зарплату как раз и можно купить одну баночку в месяц.
– Это клевета, – басит Нюма и старается свести все к шутке. – Не одну, а целых две.
Но и шутка оказывается неуместной. Следует смех издевательский, въедливый.
– Чао! – торопится смыться Нюма.
– Что за человек? – напутствует его Верочка. – Даже попрощаться не может по-человечески.
Я догоняю соседа у автобусной остановки.
– Слышал? – спрашивает он.
– А куда денешься, – отвечаю я.
– Вот скажи, – говорит он, – почему люди так меняются. Моя Веруня – тишайшей души была человек, а теперь как с чертом спелась, пилит и пилит.
– Раньше терпела, а теперь больше не желает, – говорю я. – Нас по молодости терпят, а потом за этот терпеж мстят.
– Чего ж будет? – спрашивает Нюма.
– У всех по-разному, – говорю я.
– Вот ты один живешь, – говорит Нюма уже в автобусе. – Лучше одному-то?
– Тоже не сахар, – вздыхаю я.
Домой возвращаюсь через сквер. Знаю, что на третьей скамейке от угла сидит Верочка в компании с "подшефной" старушкой. Эта старушка и есть Верочкина работа. Она с ней гуляет, прибирается в доме, готовит еду…
Старушку зовут Магдой. Ходит она очень плохо, и с головкой у Магды тоже не все в порядке. Задумчивая она очень, и беседовать с ней можно только на одну тему.
– Время придет, – тихо говорит Магда.
– А куда денемся, – отвечает Верочка.
– Придет время, – радостно улыбается Магда.
– Непременно, – зевнув, отвечает Верочка, поворачиваясь ко мне. – Привет, сосед, сядь, отдохни.
Присаживаюсь.
– Время придет? – спрашивает Магда, внимательно посмотрев на меня.
– А как же, – привычно подхватываю я.
– Ты слышал, что он мне утром сказал? – спрашивает Верочка.
– Он сказал "чао", – вспоминаю я.
– Придет время, – говорит Магда.
– В свой час, – торопливо, скороговоркой отзывается Верочка. – А про икру не слышал?
– Нет, – говорю я. – Кстати, я за хлебом, тебе не нужно?
– Да вроде все есть, – говорит Верочка. – Через три дня мальчишки приедут. Ты знаешь, как они растут? Каждый месяц по сантиметру.
– Время придет, – говорит Магда.
– Ты не помнишь – долго люди растут? – спрашивает Верочка.
– Лет до двадцати, – говорю я.
– Время придет! – нервно и требовательно кричит Магда. – Придет время!
– Придет, придет, – торопится подтвердить Верочка, и старушка успокаивается.
Вечером жду обязательного взрыва. Я думаю – вот тоненький голосок у женщины, нежный, а проникает даже сквозь стены.
– Что ты сказал? Котлеты холодные?! Я же при тебе их грела! Это невыносимо. Не могу больше жить с этим человеком!
Мне не нужна соль, но я иду за солью. Дверь, по обыкновению, открыта. Верочка сидит у телевизора, включенного без звука. Нюма вяло пережевывает остывший ужин.
– Соседи, – говорю я, – сыпните белого яду.
– Мы тебе вчера сыпали, – хмурится Верочка.
– Все съел.
– Садись, – говорит Нюма. – Хочешь котлету? Очень вкусная котлета, только холодная.
– Еще одно слово – и я уйду, – решительно заявляет Верочка.
Беру котлету, пробую.
– Нормально горячая пища, – говорю я. – Ты не прав.
С дивана доносится всхлип-стон, победительный и страдательный одновременно. Котлета быстро кончается.
– Очень вкусно, спасибо, – благодарю я.
– Хочешь еще одну? – предлагает Верочка.
– Нет, воздержусь. Хватит мозоль отращивать.
– Ты слышал, – говорит Верочка Нюме. – Человек думает о себе, о своем здоровье. Понимает, что обжорство не доведет до добра. А ты на себя в зеркало посмотри. Вот встань и посмотри сейчас же!
– Самый толстый человек на свете весит триста шестьдесят килограммов, – говорю я. – Рекорд Гиннеса.
– Мы скоро перекроем, – усмехается Верочка и тянется за пультом. Телевизор становится говорящим. Сейчас начнется очередная серия "мыльной оперы". Я могу быть свободен. Минут сорок у соседей будет тихо, если не считать страданий экранных. Ухожу.
– Может, в шахматишки? – останавливает меня Нюма тихим вопросом.
– Можно, – говорю я.
Мы странно играем в шахматы. Мы сидим перед доской, на которой расставлены фигуры, не трогая ни одну из них.
– Что делать? – спрашивает Нюма. – Так дальше жить нельзя. Ее все раздражает. Ну, абсолютно все: как я говорю, как молчу, как зубы чищу и как одеваюсь… Только иногда, ночью, все нормально.
– Значит, уладится, – говорю я. – Есть шанс.
– Ты думаешь?
– Уверен.
– Не надо было нам уезжать, – вздохнув, говорит Нюма.
– И стареть тоже не надо, – говорю я.