По часовой стрелке вокруг клетки фланировали девушки в мини-юбках на лямочках, вязаных полосатых жилетках и белых носках. Иные ковыляли на утюгах платформ носками вовнутрь и путались в клешах от бедра с открытой молнией. И мальчики, и девочки посовременней носили
"Гаврош" – волосы, ступеньками подстриженные сверху, но оставленные сзади длинными перьями.
Среди отсталых масс в допотопных клешах, солдатских ремнях, тельняшках и васильковых олимпийках на молниях, подстриженных под горшок, экзотическими атоллами красовались компании солидных. Это были ироничные парни с "гаврошами" чуть не до задницы, в тугих коротковатых джинсах или штанах крупного вельвета с заниженным поясом, из-под которых виднелись алые махровые носки. Они не ржали и не толкались как дети. Они говорили негромко и значительно. Если ты подходил к ним здороваться, значит, и ты был солиден.
– Ты Лёву Тепляка знаешь? Говорят, он взял первый "Юрахип", единственный в городе.
– Нет, их два в городе. Другой у Кондрата.
Девушки с летающими светляками сигарет собирались на утоптанной поляне между берез. Сверху их плиссированные юбочки совсем не были видны, и казалось, что ноги идут прямо из жакетов. Девушки тихо перешептывались и звонко смеялись. Это было волнующе.
Кто-то погладил сзади мои волосы. Это была Инесса, которую я немного любил, хотя она, вероятно, предпочитала вальяжного Блудного.
Она была на два года старше меня, как все привлекательные девушки, и на порядок умнее своих подруг.
– Волосы как пух, жаль, что мне нравятся жесткие, – сказала
Инесса. У Блудного как раз волосы были жесткой и пышной копной. Я поцеловал её руку с пластмассовым перстеньком.
– Говорят, ты штурмуешь Хемингуэя? – спросила Инесса.
– Что значит штурмуешь? Прочитал уже всего, кроме "Острова в океане", – огрызнулся я.
– Не пора ли остановиться? – предложила Инесса.
– Какой-то Хемингуэль… – зевнула её подруга Люба, парикмахерша, которая, по слухам, чпокалась с одноклассником Блудного, но сегодня была одна. Эта Люба была намного старше меня, ей было уже девятнадцать. Она была не так прекрасна, как Инесса, но гораздо доступнее. Ножки у неё были коренастые и плотные, как бутылочки, и крошечный синий сарафан с лямками крест-накрест туго обтягивал крепкую попу. Я обнял Любу за талию, и она не убрала моей руки.
Инесса компетентно усмехнулась и отошла к Блудному, который небрежно положил ей руку на плечо.
– Одна девица в Англии после прослушивания первого "Юрайя Хип" заявила: "Ещё один такой альбом – и я покончу с собой", – вещал
Блудный, картинно пуская дым сочными губами и отбрасывая с глаз шевелюру.
– Да когда там умер Джими Хендрикс, вообще была эпидемия самоубийств, – запальчиво вторил один хронический студент машиностроительного факультета. На этом факультете была военная кафедра, и этот парень был вынужден носить короткие волосы, как какой-нибудь курсант, что выглядело нелепо при его полном джинсовом комплекте.
– Одна девушка вообще выбросилась из окна небоскреба со словами:
"Джими, я иду к тебе!"
– И правильно! – резюмировал Блудный, эффектно стряхивая пепел свободной рукой. – Жить надо быстро, пока в этом есть какой-то смысл. А после тридцати это бессмысленное существование. Не жить же ради работы, на самом деле.
Наконец вернулся из магазина Сидор с тяжеленной сумкой портвейна и своей вульгарной Шурой, и весь табор, включая малознакомого стдента, тронулся к нему на квартиру.
Поглощенные литературной дискуссией, мы с Блудным незаметно оторвались вперед. Сзади тащился Сидор с тяжестями и девочками. На мотив песни "Мисс Вандербильт" Сидор горланил:
Старший был гармафродит
Сам еёт и сам родит…
А девушки задорно подхватывали:
Хоп! Хей-гоп!
Эта новая песня Пола Маккартни была очень удобна тем, что не требовала досконального знания английского языка.
Мы приостановились, чтобы подождать компанию, и стали свидетелями кульминационного события того вечера. Возле скамьи на тропинке, ведущей к клетке, толкались несколько темных фигур. Кто-то закричал:
– Лапша, поди сюда!
Какой-то решительный малый побежал на зов из леса. Раздался смачный шлепок удара, из группы фигур на несколько шагов отлетел человек и рухнул на землю. Человек поднялся и, загораживая лицо руками, метнулся прочь. Девушки примолкли.
– Что смолкнул веселия глас? – храбрился Блудный.
Соловей в темноте заливался, как Джими Хендрикс перед смертью.
Джими, я иду к тебе!
В туалете я признался Сидору в своем фиаско.
– Это оттого, что слишком много выпил, – утешил меня многоопытный
Сидор. – Просто успокойся и полежи, а потом она сама направит куда надо.
Я снова подлег к Любе, помял её грудку и стал вспоминать про так называемые эрогенные зоны. Мне рассказывали, что ни одна женщина не в силах отказать, если полизать ей ухо. Я запустил язык в ухо Любы, она задышала и, суча ногами, стал освобождаться от трусов. В темноте на подушке виднелся силуэт её лица, которое казалось почти красивым.
Я зажмурился и стал представлять себе Инессу, а потому Опарину, закинувшую ногу на ногу и поглядывающую на меня через плечо, и даже
Шуру. Ноги стали наливаться теплом, и я взгромоздился на Любу.
Её сложная генитальная конструкция показалась мне не совсем понятной. Я куда-то уперся, и Люба сместила меня как следует.
Правильное место находилось несколько ниже, чем я предполагал, но очевидно, я все-таки в него попал и стал понемногу продираться вовнутрь. Мне было больно, прямо как девочке. И как девица, я был слишком увлечен своей целью, чтобы обращать внимание на боль.
Вдруг в Любе стало сыро и просторно, даже слишком. Теперь сомнений не оставалось, – я догнал Сидора. Люба хозяйственно сцепила ноги у меня на талии и стала шибко наддавать бедрами. Очевидно, это и называлось подмахивать.
Отвалившись в сторону, я пытался заснуть, но не мог. Мне хотелось, чтобы Люба поскорее ушла и оставила меня наедине с моими ощущениями.
К счастью, девушкам было надо рано на работу, и они засуетились на рассвете. Разыскивая под диваном носок, я вспомнил об атомной бомбардировке, которая не произошла. Вместо неё случилось гораздо более важное событие, на которое я уже и не рассчитывал. Я перебирал свои впечатления, но определенно не чувствовал ни радости, ни горя, ни большого отвращения. Только саднило натруженную плоть.
Теперь я имел право утверждать, что я мужчина.
Вернувшись домой, я нанес на обои моей комнатки одну полоску синим карандашом, лег и мгновенно заснул. В дальнейшем, после каждой новой женщины я ставил на обоях новую палочку. Мне хотелось во что бы то ни стало превзойти такие чемпионов жанра, как Александр Дюма,
Сергей Есенин и, желательно, Мик Джаггер. Но после восемнадцатой палочки в квартире начался ремонт, обои содрали, и я не возобновлял статистику.
Едва насытившись, народ устремился к изящному. Почти в каждой квартире завелось пианино: черное, как лыжи, иногда инкрустированное, реже коричневое. А у нашего соседа сверху стоял трофейный немецкий инструмент орехового цвета с подсвечниками и перламутровыми клавишами, который не играл. Детей погнали в музыкалку.
Однако механическое обучение музыке показалось мне невыносимым.
Помимо нормальной лени, я плохо разбирал крошечные ноты на пюпитре, у меня дрожали руки, и нервная учительница с фиолетовыми волосами и лакированными когтями гарпии кричала, что я влюблен.
Меня перевели к более душевному учителю. Это было огромное облегчение, но учиться все равно не хотелось. Я стал пережидать время занятий в парке, прохаживаясь по аллеям и читая на валуне журнал "Пионер". Когда моя хитрость открылась, мама посчитала потраченные впустую деньги и ужаснулась. Надо было выбирать какую-то другую нагрузку.
Мой учитель музыки был добрый еврей с пышной кудрявой шевелюрой, похожий на артиста Быкова из фильма "Зайчик". А впрочем, я не понимал, что люди бывают евреями и неевреями. Выяснив, что я люблю рисовать и обожаю лепить, учитель рекомендовал мне сделаться художником. Более того, он оказал мне содействие. Одну работу, пронзенного пластилинового гладиатора, он отвез в Одессу своей сестре-художнице. Другую, картину "Штурм средневековой крепости", мне следовало отнести в художественную школу самому.
Шагая по трескучему насту через парк, из музыкальной школы в художественную, я грезил следующим образом. Я показываю свою картинку директору художественной школы, он созывает консилиум, все качают головами, цокают языками, и наконец директор признает:
– Мне нечему тебя учить.
Как обычно, действительность оказалась несколько более скромной.
Я попросил какого-то мальчика вызвать в коридор директора, посыльный вернулся и передал, что директор не выходит к ученикам, а ученики заходят к директору. Директор посмотрел мою картинку, прищурившись сквозь дым папиросы, и сказал, что возьмет меня, если я буду заниматься серьезно, а не бегать по кружкам и секциям, как некоторые. Я пообещал, что буду серьезен как никогда. И меня приняли без экзаменов.
Тульская детская художественная школа (ТДХШ) временно размещалась в подвале музея изобразительных искусств. Ученикам во время перемены разрешалось свободно ходить по залам музея или, если угодно, даже копировать картины. Впрочем, первое время интерес мальчиков привлекала в основном "Купчиха" – золотистая голая толстуха, сидящая на роскошном бархатном диване посреди палехской цветочной пестроты.