Только вислоухий Кент преданно смотрел в глаза. Да загадочный Чен гордился его успехами. Но и тот не одобрял аскетизма Павла, поскольку здесь крылось противоречие с философией его жизнелюбивой доктрины. Запечатывая каналы пяти основных чакр, последовательно открывающих путь к откровению, аскеза вставала глухой цементной стеной, о которую разбивался луч головной чакры, а это исключало всякую возможность самопознания. Но боль тревоги печалила легкого бурята главным образом оттого, что аскеза, поглотившая Павла, являлась истоком его жестокости. Как не приученный к охоте Кент, поднимая рябчика, вместо того, чтобы принести подранка, сжирал его тут же в кустах, так и Паше мало было скрутить бандюка и положить мордой в грязь, держа под прицелом. Если бы каждую сломанную руку, ногу, челюсть или ребро он отмечал на своем "калаше" звездочками, как авиаторы – сбитый "мессер" на фюзеляже, его ствол был бы как ночное небо над Гагрой. А поставить раком у капота, руки за спину, ноги циркулем – и кованым башмаком промеж – вот это был десерт для особо крутых яиц…
Самыми неприятными были для Дурова те операции, где приказано брать живыми. Не то чтобы он любил убивать… Просто не верил в правосудие, и убрать какую-нибудь сволочь физически и непосредственно было ему спокойнее. Накрыли раз гнездышко, где варились миллиарды на детской порнографии. Уж паскудней не сыскать паучины, чем обсевок тот в шелковом халате, с бороденкой под мокрой губой, в золотых очочках да еще в черной шапочке на плешке – прямо тебе академик! И баба с такой кормой – утром шлепнешь, до вечера трясется, буфера из лифчика аж вываливаются. Мордовороты с "береттами" на всех трех этажах да в саду за каждым кустом, а сад – не меньше гектара. Притоны с пацанами и пацанками до двенадцати лет – в четырнадцати городах, кроме Москвы и Подмосковья. Киностудия, типография с финским и швейцарским оборудованием, подпольные видеотеки, от одних кассет чистый навар четыре миллиона баксов ежегодно… Ну что? Положили парочку головорезов. Ну, грохнули хрустальную люстру. Ну, покрошили с кубометр карель-ской березы. Ну, вскрыли сколько-то там наборного паркета да гобеленовых шпалер по стенам… Но академика-то с его свиноматкой – пальцем тронуть не моги. Аккуратненько только разоружили старичка, разве малость рукавчик по шву деранули; суке, правда, Паша не удержался, вкатил дубинкой по ляжке – так визгу было, все равно как свинью режут. (Ему потом, кстати, этот синячок предъявили – сам генерал-майор Усыгин лично вызывали и в морду тыкали.) Ух, как же чесались руки у капитана Дурова взять тогда сколопендрика этого гнойного за его кадычок да вырвать из индюшачьей шейки, а золотые очочки впечатать вместе с буркалами в самые мозги…
А жабу сисястую самому бы сперва отодрать, а потом ребят запустить, чтоб во все дыры, худо ли с морозцу!
Короче, суд присяжных бабу оправдал вчистую, а академику дали два года условно. Сколько уж там прокурору, да судье, да каждому из присяжных мудаков отстегнули – этого мы, конечно, не знаем. Но то, что у генерал-майора Усыгина замок на Рублевке, прокуратура непонятно как шнурки завязывает через свое брюхо, а зенки на
Петровке и на Большой Дмитровке жиром заплыли так, что впору лазером оперировать – это всей стране видать.
И вот вызывает раз Усыгин Дурова на совещание. Кроме Павла и самого генерал-майора – три человека: один в штатском, потом полковник медицинской службы определенно еврейской нации и тетка с майорскими лычками и таким глазом, никакого рентгена не надо. Строжайшая секретность в целях избежания утечки информации. И Павел чувствует, как напрягается и трепещет в теле и мозгу каждая жилочка и каждый атом окружающей среды с необычайной остротой вступает в реакцию с каждым его нервом – в точности как у Кента, нюхача, каких мало в лучшем питомнике страны.
Потому что вся компания – штатский (похоже, главный: Усыгин все больше к нему обращается), тетка, еврей и командир оперативного подразделения спецназа Павел Дуров – приглашена для разработки плана операции под кодовым названием "Вепрь" по захвату мозгового центра крупнейшей наркомафии, на который вышли наконец наши доблестные следаки.
К четырем утра, когда совещание подходило к концу и каждая секунда операции была расписана, как шахматная партия, прозвучало ненавистное: всех брать живыми, за стрельбу на поражение – трибунал.
…В городе Дзержинском Люберецкого района Московской области напротив памятника Ф.Э.Дзержинскому стоит Свято-Никольский Угрешский монастырь, построенный в честь славной победы русского спецназа над татаро-монголами в Куликовской битве, когда князю Дмитрию, пьяному от вареной татарской крови, на подходе к Москве явилась икона
Николая Чудотворца. И знак сей укрепил князя и "угреша сердце его", как было сообщено народу по результатам пирования. Место же сие русский косный, но великий язык так и запечатлел в честь этих княжьих слов: Угреша. Каковое имя, естественно, придано было и святой обители, неразрывно, как водится, связанной с доблестью русского оружия.
В 1938-м, перестреляв братию, соколы оригинала памятника открыли в мона-стыре колонию для беспризорников. С тех пор на территории монастыря вплоть до начала XXI века, когда заботами Патриархии его отреставрировали и передали по назначению, воцарились урки. Какой только нечисти не гнездилось в развалинах, какая мрачнейшая уголовщина прорастала из отбросов и экскрементов в разрушенных кельях, сколько висяков скопилось в Люберецкой прокуратуре с фотографиями изуродованных трупов среди безнадежных вещдоков…
Вот сюда-то безлунной осенней ночью проникли и неслышно рассыпались по загаженным зловещим лабиринтам до зубов вооруженные бойцы оперативного отряда под командованием капитана Дурова. Сливаясь с землей и черными стенами, с кучами мусора и битого кирпича, они стягивались к незаметному вагончику в зарослях бузины и мощной, в рост, крапивы, неизвестно кем поставленному и брошенному здесь врастать в святую землю.
Павел заглянул в тускло освещенное окошко. Пять-шесть плохо различимых в круге керосиновой лампы фигур сидели, поджав ноги, на полу со сложенными на коленях руками и слушали кого-то, скрытого от
Павла узким обзором, лишь непомерно удлиненная лампой тень пересекала помещение и переламывалась у стены. Чувствуя, как встает на загривке жесткая щетина и наливаются упругой жаждой плечи, мышцы бедер, спины, груди, Павел оскалился и дал отмашку.
В тот же миг словно порыв ветра повалил картонных человечков. Все пятеро лежали, сбитые в бездыханную кучу дубинками, с руками, скованными за спиной, под прицелом шести стволов. Метрах в двадцати оседал в керосиновом огне сугроб мусора, озаряя помоечную сволочь, брызнувшую врассыпную: громадных крыс, кошек, собак и людей, тоже отчасти на четвереньках.
Павел успел повернуться лицом к тому, кто вихрем летел на него из темного угла; успел, как учил его Чен, пригнуться под стремительно выброшенной вверх ногой; успел сжать клещами железных рук лодыжку противника и швырнуть его через плечо. И, в скрещенных лучах фонариков увидев рядом со своим башмаком плоское лицо с прорезями глаз, успел слиться с этим искаженным отражением кристалла своей души и наконец познать ее. И усмирить дурные чувства, и изгнать из сердца ненависть – как учил Чен. "Молодец, – сказал сенсэй, – я знал, что ты сможешь". – "Говна-то пирога, – сказал Паша и достал свой "макаров". – Я способный". – "Что ж пушку-то не сменишь, – сказал Чен. – Старье такое". – "А хули, – сказал Паша. -
Мне хватает. И чтоб уж все по-честному, товарищ полковник… Не обижайтесь, но эта ваша вареная кровь – настоящая блевотина. За одно это вас бы следовало шлепнуть, к едрене фене".
И с этими словами капитан МВД Павел Дуров, командир подразделения частей специального назначения, грубо нарушил приказ командования.
Табельное оружие вместе с ремнем и кобурой Дуров сдал лично генерал-майору Усыгину. "Жалко мне тебя, Дуров, – искренне сказал
Усыгин. – Самозабвенный ты человек, органам такие ох как нужны… И руки у тебя чистые, и сердце горячее… Но вот с головой, Паша, проблемы. По каковой причине я не отдам тебя под трибунал, а пройдешь ты освидетельствование комиссии во главе с полковником
Шварцем и будешь уволен из органов по психической статье. Это все,
Паша, что могу для тебя сделать… А ведь вот он, приказ на майора, лежит у меня уже подписанный… Дурак ты, Пал Палыч, право слово…" С этими словами Усыгин достал из ящика стола бумажку, украшенную ветвистыми автографами, и порвал на четыре части – крест-накрест. И такое чувство шевельнулось внутри Дурова, будто генерал-майор его благословил. И сердце его угреша стало. Потому что выполнил он первый долг перед Любушкой и перед родиной. "Вольно, капитан", – усмехнулся генерал, и Павел, не оглядываясь, прошел вразвалку длинную дистанцию до дверей кабинета, где уловил острым ухом последний приказ командования, отданный даже не вполголоса, а мысленно, как отдаются обычно самые последние приказы: "А гадов – дави, сынок, рви кадыки сукам, не жалей клыков!"
И вновь ощутил Павел, как встает дыбом шерсть на загривке, и каменеют мышцы спины, и тянет в паху тревожная жажда первого удара, и чешутся корни клыков от страсти к справедливости.