Когда Ланфранки попросил принести ему улики, на которых строилось обвинение, явился брат Августин и положил на стол перед архиепископом несколько листков бумаги, двадцать три денье, пояс с пришитым к нему карманом и – напоследок – книжку в кожаном переплете. Судья внимательно изучил бумажки и остальное, затем, похоже сильно заинтригованный, спросил:
– Что это такое?
– Мы нашли все эти предметы у обвиняемого, когда привели его в трибунал, – отчитался брат Августин, пренебрегая монетами и неотрывно глядя на книжку.
– Понятно, – рассеянно ответил архиепископ.
Его в данный момент не интересовали подробности, ибо очень уж хотелось скорее перейти к сути дела. А к дополнительным свидетельствам он всегда сможет вернуться, если доказательства моей вины окажутся менее вескими, чем ему представлялось. Мне же первая разлука с манускриптом давалась довольно тяжело, тем более что была совершенно неожиданной.
– У меня есть показания пяти свидетелей, пяти граждан Пизы… – начал свою речь Ланфранки, пристально глядя на меня.
Шепотки и покашливания аудитории вскоре сменились напряженной тишиной. Если повезет, вот-вот узнаю, в чем конкретно меня обвиняют.
– Эти рассказы не противоречат один другому ни в едином пункте, – продолжал между тем архиепископ, – и содержат в себе возмутительную историю. Показания, тщательно собранные братом Августином, записаны в документе, который находится здесь, у меня перед глазами, и который я вам сейчас перескажу, умолчав об именах свидетелей в целях их защиты. Итак, из представленных братом Августином показаний следует, что в первый день каждого месяца обвиняемый организовывал сборища, в ходе которых проповедовал перед сотнями прихожан в церкви Гроба Господня, хотя, как любому здесь хорошо известно, право на проповедь имеют только священнослужители. Подозреваемый не имеет подобного статуса, из чего следует, что речь идет о серьезном проступке, который можно отнести к проявлениям ереси. И сейчас я должен передать слово подозреваемому, чтобы он либо подтвердил, либо опроверг свидетельские показания.
Все взгляды обратились на меня.
– Что касается дат и места, свидетели не лгут, – сказал я. – Ко мне в церковь Гроба Господня первого числа каждого месяца действительно приходили многие люди.
По залу опять пронеслись шепотки. Путаясь в догадках, зрители готовы были обвинить меня еще до того, как я закончу свое первое выступление в суде.
– Дальше, – кивнул Ланфранки.
– Однако свидетели ошибаются, говоря о моих намерениях, – продолжил я. – Я не только не проповедовал, но и не собирался этого делать. Единственное, зачем я брал слово, это объяснить, как должна проходить церемония, а затем наступала тишина и собравшиеся делали все в соответствии с полученной инструкцией.
– "Церемония", говорите? Стало быть, вы признаетесь, что организовывали в церкви – с участием многочисленных прихожан – некие "церемонии"?
– Согласен, монсеньор, термин неудачный, – подхватил я, но чувствовал себя при этом очень не в своей тарелке. – При этих встречах я попросту распределял между нуждающимися свои доходы так, чтобы каждый получил деньги. Ни о мессе, ни о каких-либо других церковных ритуалах никогда и речи не было. Да, пожалуй, лучше назвать наши собрания встречами.
– Мы учтем этот оттенок при рассмотрении дела, – пообещал архиепископ.
А брат Августин, пока продолжался весь этот цирк, воспользовался возможностью завладеть манускриптом и тайком от Ланфранки стал его перелистывать.
Больше чем за столетие томик "разжирел", теперь в нем насчитывалась не одна сотня страниц, и брат Августин, когда ему не надо было записывать ход допроса, листал их одну за другой, знакомясь с событиями из моей жизни и то вроде бы улыбаясь, то качая головой в знак разочарования. Наконец он добрался до последнего листка, вздрогнул и побежал доносить о содержании прочитанного архиепископу.
Тот положил мою рукопись на пюпитр и приступил к изучению строк, на которые указывал брат Августин. Чем ниже по странице он спускался, тем больше вытаращивал глаза, а дочитав, бросил на меня убийственный взгляд. Нет, "бросил взгляд" тут неточное выражение. Уставившись на меня, он шептал что-то на ухо своему подручному. Тот все выслушал, закрыл книжку и приобщил ее к вещественным доказательствам.
– Перейдем теперь ко второму пункту обвинения, – резким тоном произнес Ланфранки, желая прекратить разговоры в зале. Он собрал все бумаги, сложил их стопкой на судейском столе, затем взял верхний документ, повернулся ко мне и долго молча в меня всматривался. Цель паузы, видимо, была в том, чтобы подчеркнуть, насколько важны слова, которые архиепископ собирается произнести.
– Вы сами признались, – продолжил он в конце концов, – что имели намерение разделить свои доходы, что, впрочем, подтверждается и многочисленными свидетелями, и я хочу сейчас несколько отступить от рассмотрения вашего дела, чтобы вы могли осознать не только значимость своих действий, но и то, до какой степени они, ваши действия, раздражают Архиепархию и Церковь в целом. Сейчас в Лангедоке, от Альби до Лиона, от Тулузы до Каркассона, нарастает еретическое движение, подобного которому мы никогда до сих пор не знали. Люди, некогда бывшие праведными католиками, назвали себя катарами, вальденсами или еще – "лионскими бедняками". Они осмеливаются отрицать фундаментальные принципы католической Церкви и дошли даже до того, что основали несколько раскольнических епископатов. Можете не сомневаться: Церковь отвергала, отвергает и будет отвергать эту ересь. А знаете, по каким признакам мы опознаем данных еретиков?
Архиепископ помолчал, и лицо его украсила презрительная ухмылка, с какой победитель глядит на поверженного врага.
– Прежде всего – по публичным проповедям, – заговорил он снова. – Но не только. Крайне важный признак – то, что они раздают свое имущество, и это происходит везде. Они стремятся к аскетическому образу жизни и окружают себя учениками и последователями, уподобляясь Христу, который был окружен апостолами.
Тут Убальдо Ланфранки выпрямился и, потрясая кулаком, заорал пронзительным голосом:
– Каждый из них почитает себя Господом нашим, Иисусом Христом!
Вопль его обрушился на мои плечи тяжким грузом всех европейских ересей.
Из зала послышались голоса:
– Смерть еретикам!
Публика стремительно раскалялась.
– Вы будете гореть в аду!
Один за другим люди вставали, и каждый выносил приговор:
– Казнить его!
– Сжечь его на костре! На костер! На костер! – скандировали движимые страхом благочестивые христиане: они боялись любого, кто осмеливался восстать против Церкви. Они в едином порыве выплескивали самые глубинные свои страхи на козла отпущения, столь прозорливо подсунутого им архиепископом. Они были готовы сию же минуту принести меня в жертву, лишь бы умиротворить архиепископа.
Но он вдруг опять возвысил голос:
– Успокойтесь! Мы не станем решать судьбу обвиняемого вот так вот – взывая к дьяволу!
В зале откуда ни возьмись возникли вооруженные люди, они встали между рядами и судьями, чтобы избежать более серьезных нарушений.
– Заседание переносится вплоть до нового распоряжения, – объявил Ланфранки. – Подозреваемый, ради собственной его безопасности, будет содержаться под стражей. Не беспокойтесь, мы тем временем прольем свет на учиненные ему обвинения в ереси.
Два стражника схватили меня с двух сторон за запястья и – бесшумно, но быстро – поволокли из зала судилища. Сидя в смежной с залом комнате, я вынужден был в течение долгих часов слушать, как разгоняют толпу, требуя, чтобы люди отправились наконец по домам. Я ни за что не хотел бы оказаться в этот момент за стенами трибунала – да это было бы куда хуже любой бури.
Когда все снаружи успокоилось, те же стражники перевели меня на другую сторону улицы и втолкнули в тюремную камеру.
35
Обстановка в зале, в общем-то, не требовала столь пламенного красноречия, но Ланфранки увлекся и пробудил коллективное неистовство, которое, возможно, дай оратор ему развиться, вышло бы за пределы намерений архиепископа и породило мятеж…
Теперь моим домом стала узкая келья в подвале здания напротив суда. Да, совсем близко – так было гораздо легче доставлять заключенных на заседания трибунала и уводить обратно после них, а побег, наоборот, сильно затруднялся.
Меблировано было мое новое жилье проще некуда: два убогих соломенных матраса, к тому же насквозь пропитанных влагой – камеру мне выделили ужасно сырую. Первую ночь я скоротал на правом ложе, оно выглядело более удобным, и все равно глаз не сомкнул до рассвета, хоть и устал, и холод пронизывал меня до костей.