Пантелемон давно догадывался, что жена ему изменяет, но многозначительные намеки изрядно выпившего друга больно ранили его самолюбие. Мужчина пил и не пьянел.
Когда пришел домой, долго сидел у люльки, надеясь отыскать в младенце что-то свое, родное… И чем больше разглядывал сына, тем явственнее видел в нём черты Игната.
– Придушить бы тебэ, гаденыша, – со злобой подумал Пантелемон и, обозвав жену сукой, ринулся к своему сопернику.
– Эй, куркуль! Пес вонючий! – вызывая Игната, бешено колотил он по дощатому забору.
К нему стремительно бросился большой, с телка, Барбос, со свирепо оскаленной пастью.
Прижатый к покривившимся воротам, Пантелемон отпихивал костылем разъярённого пса.
На лай прибежала Люба, с трудом оттащила Барбоса и посадила его на цепь.
– Вы уж извините, – смущённо попросила она. – Не знаю, шо с собакой! Раньше никого не кусала…
– Ружа на его нэма! Шо собака, шо хозяин! – со злостью выкрикнул
Пантелемон.
Трясущейся рукой зачерпнул в кармане табачку, неловко свернул цигарку, щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и мрачно взглянул на Любу.
По его лицу, изрезанному глубокими морщинами, пробежала нервная усмешка.
– Ну, я, обрубок, никому не нужный, – выбрасывая клубы дыма, грустно проговорил он. – А ты баба в соку… И руки, и ноги на месте. Шо ж мужика не удержишь… С приплодом моя… сука… С сынком поздравь Игната и передай ему: пусть, гад, на глаза не является… Убью… – пригрозил Пантелемон и пошкандылял прочь.
Сраженная новостью, Люба присела под сливой.
Барбос, не понимая, что случилось с хозяйкой, робко завилял хвостом, подполз поближе, стараясь ласково лизнуть её в щеку.
– Не могу больше! Уйду я, уйду… – обращаясь к собаке, сквозь слёзы твердила Люба.
И чем дольше повторяла это, тем сильнее становилась уверенность, что на сей раз у неё хватит мужества оставить мужа и уйти к матери.
Убедив себя, она решительно поднялась и побежала к дому.
На её счастье, в хате никого не было. Быстро собрала вещи, закинула на плечо узел, схватила перепуганную Машку и столкнулась на пороге со свёкром.
– Куда ты, дочка? – испуганно спросил Пантелей Прокопьевич.
Люба горько заплакала.
– От бисов хлопец! Уж я ему дам! Я ему, сукиному сыну, покажу!
Оставайся, дочка, – просил он.
Люба едва слышала свёкра: слёзы незаслуженной обиды душили её.
– Отпустите меня! Не могу так жить! Силушки моей нет уже! – закричала она и выбежала из хаты.
Пока шла полем, чуть успокоилась. Ступила на родной порог – прижалась к матери и вновь зарыдала.
Вдали от станицы, там, где луга упираются в плавни, находилась пасека Молчуна. Хатка-курень. Возле неё ряды деревянных коробок-ульев. Да несколько задерганных ветром деревьев.
Бобылём жил мужик. Дикарь. Заика. Молчун.
Когда-то в приступе белой горячки его отец поднял на вилы мать. С той поры заболел парнишка, стал сторониться людей, одних пчёл и любил…
Во время войны оккупанты расстреляли пасечника: он кого-то укрывал в плавнях.
Скучно, тоскливо Игнату на пасеке. Пчёлы трудятся и без него: одни, разведчики, находят медоносные соцветья, другие – собирают сладкую пыльцу, третьи – охраняют ульи.
Игнат сердито стукнул палкой по кустам кермека.
Что-то в его жизни не так. Люба ушла. Дочка сиротой растет.
Помириться? Но кланяться, унижаться… Расспрошу о Любе у Федотки, – решил Игнат, направляясь в сторону лимана.
С раннего утра четверо мальчишек: Федотка, Саня, Пашка и Мишка – забрались сюда, в глухомань, и безумно радовались свободе. Натаскали рыбы. Развели большой костёр: сухого камыша вокруг было много. И теперь они прыгали, дико визжа вокруг огня, бросали в него комья грязи, траву, сухие колючки – всё, что попадало под руки.
Неожиданно рванул взрыв – и подходивший к ребятам Игнат инстинктивно рухнул на землю. Придя в себя, он потряс головою и приподнялся.
Там, где был костёр, возникла яма с дымящейся по краям черной землей. Всё вокруг было засыпано пеплом. Языки пламени дружно подбирались к куче камыша, сложенной неподалеку.
Игнат подбежал ближе. Один из подростков, нелепо поджав под себя ноги, лежал на земле. Кровь ещё не застыла и слабо текла на побуревшую землю. Игнат оцепенел: он видел смерть не раз. Но здесь… Сейчас… В глазах еще стоял дикий ребячий танец…
У лимана, словно догоняя друг друга, лежали в траве Саня и Пашка.
Игнат сразу узнал этих белобрысых мальчишек. Прислушался: ребята не дышали.
У пылающей кучи скрючилось худенькое тельце Федотки. Огонь уже подобрался к нему: на спине загорелась рубашонка.
Игнат сбил огонь, оттащил мальчишку, разорвал свою сорочку, перевязал ею перебитые руки, поднял парнишку и быстро зашагал к станице.
– Не умирай, Федотка! – твердил он, заглядывая в вытекшие кровавые глазницы.
У фермы выскочили доярки, пытались его расспросить, но Игнат лишь ошалело твердил:
– Донесу! Не умирай, Федотка!
Тогда колхозницы сбросили с телеги бидоны, посадили Игната с раненым мальчиком и отвезли их в больницу.
Люба поливала астры. Узнав в прохожем Игната, она хотела уйти в дом, но не смогла: необычен был вид мужа. Бледный, грязный, окровавленный, он решительно откинул калитку и прижался к жене.
– Прости! Прости! Ради дочки прости! – рыдал он. – Мне никто не нужен. Тилько прости. Я больше никогда… Понимаю… Виноват…
Поверь… Мне трудно… Стыдно… – бессвязно бормотал он.
К колодцу подошла Надежда.
– За вас стыдно! – подхватила она последние слова зятя. – Перед людьми стыдно! Не позорьте мене! Или живить, или расходьтесь… Но сбегаться и разбегаться по два раза на месяц не треба!
Но Люба её не слышала. Она обнимала мужа, совсем забыв о том, что недавно ненавидела его, думала о том, что никогда не простит ему измены, не заговорит с ним, не позволит прикоснуться… А сейчас прижимала его к груди, гладила русые волосы и успокаивала.
– Не плачь. Мужчины не должны плакать, – говорила она.
– Не можу… Не хочу там робыть! Гиблое место! Там только чокнутый Молчун мог жить! Плавни… По ночам волки воют… Дико.
Страшно. Смертью там пахне… Сегодня дети там подорвались. Не знаю: то ли мина под костром была, то ли хлопцы шо в огонь бросили… Ваш
Федотка скалечився…
– Господи! Да коли ж горе кончится! Та коли ж смерть забуде нашу улицу! – отправляясь к подруге, причитала Надежда.
За плетнем раздался крик, плач, потом все разом стихло: очевидно, женщины побежали в больницу.
Люба смахнула ладонью слезы, помогла мужу встать и сказала:
– Ступай к председателю. Вин хороший мужик. Поможе.
– А можно на дочку глянуть? – перебил жену Игнат.
– Конечно, – улыбнулась Люба.
Обложенная подушками, на кровати сидела Маша и забавлялась деревянными ложками. Увидев незнакомца, она удивленно округлила большие синие глаза, затем нахмурилась, обиженно выпятила губки и захныкала.
– Не узнала, – огорченно выдохнул Игнат.
– Ещё бы! – горько усмехнувшись, прошептала Люба, и в уголках глаз, где некогда играли смешинки, залегли первые морщинки.
Перенесённые страдания, казалось, навсегда стерли с лица девичье обаяние, а его выражение приобрело некую, все понимающую мудрость…
– Милая, любимая, дорогая, прости! Я осознав… Никто мне не нужен… Не могу без вас, – молил о прощении Игнат.
Впервые услышав от мужа подобное признание, Люба смутилась.
– Хорошо, Игнат, – мягко произнесла она. – Чего нам дочку сиротить. Будем жить по-новому.
ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ
Когда Игната назначили бригадиром полеводческой бригады, он стал работать рьяно, не жалея ни себя, ни других. Вставал рано, ложился далеко за полночь. Днями не слазил с Орлика, мотаясь по полям и фермам.
Однажды увидел возвращающихся домой колхозниц, пришпорил коня и галопом помчался за ними.
– Бригадир! – оглянувшись, воскликнула Вера.
– Ох, опозорилась… Казала ж я вам,- упрекнула подруг звеньевая.
Игнат обогнал женщин, остановил коня поперек дороги и сурово прикрикнул:
– Разворачивайте кошелки!
Колхозницы нехотя приоткрыли обвязанные платками сумки.
– Эх, тётя Маруся! Я-то думав, шо хоть у вас в звени порядок.
– Прямо-таки по десятку качанив на семена взяли,- за всех оправдывалась Марфа.
– Растуды ж вашу мать! – вскипел Игнат.- Да ежели все в станице по десятку початков возьмут, шо останется от поля! А ну, вываливайте все в мешок,- приказал он, бешено глядя на колхозниц.- А ты, Любка, шо в сторону отошла,- прикрикнул он на смутившуюся жену.- Это всех касается.
– Та не брала она,- вступилась за Любу звеньевая.- Усих на одну мерку не равняй…
Игнат взвалил на коня мешок с кукурузой и поехал в бригаду.
– Вот вас дожидаюсь,- услужливо выскочил навстречу подъехавшему бригадиру Максим Рябчик, хлипкий, юркий мужичок. И худые ноги, и вытянутое вперед тело с длинной индюшиной шеей, и маленькая головка с горбатым носом и блестящими пуговками глаз – все напоминало в нем птицу. Он не ходил, а прыгал и, казалось, взмахнёт руками и полетит.
– Нет порядка, Петрович,- бросая на землю мешок, сокрушённо вздохнул Игнат. – Сегодня опять проверим сторожей. Пойди домой поужинай – и обратно…
– Да я для вас все сделаю, – с готовностью ответил учётчик, – но моя половина…
Он растерянно почесал хохолком торчавшие волосы.
– Зажьми, шоб не пикнула! Знаешь: курица не птица – баба не человек! – хохотнул Игнат и уже строже сказал: