Я молил Бога, чтобы Мирону удалось сейчас подняться и набить Корби морду.
- Если это другая заповедь, - сказал Корби, - ты думаешь, это меняет что-нибудь? Что из-за этого я уберу ногу с горла твоего пидора-брата? - он снова нажал на горло Мирона.
- Нет, - сказал я Корби, - то есть, не из-за этого. Но сойди с него, Корби, ты душишь его, ты не видишь, что он задыхается?
Корби снял ногу с шеи моего брата и подошел ко мне. "Скажи мне, маленький Гольд, ты хороший ученик, а? По крайней мере, у тебя физиономия хорошего ученика".
- Так себе, - пробормотал я.
- Не говори "так себе", - он прикоснулся к моему липу тыльной стороной ладони. - Ты отличный ученик.
Я отклонил голову назад. За спиной Корби я видел Мирона, который пытался встать.
- Давай, скажи мне, Гольд, - Корби наклонился и поднял с асфальта железный прут, - давай ты скажи мне, какое наказание записано в ТАНАХе тому, кто нарушил заповеди?
Я молчал. Корби начал подбрасывать железяку в руке.
- Ну, Гольд, - скривил он рот, - скажи мне, чтобы и я знал, я ведь тупой и не так силен в науках, как ты.
- Не знаю, - проговорил я, - честное слово, не знаю. Нам просто рассказали заповеди и все. Нам ничего не говорили о наказании.
Корби повернулся к моему брату, который продолжал лежать на асфальте, и ударил его ногой по ребрам. Так, не со злобой, а равнодушно, как человек, который от скуки пинает пустую банку из-под "Кока-колы". Мирон издал такой слабый звук, словно у него уже нет сил даже кричать. Я начал плакать.
- Будь другом, Гольд, не реви, - попросил Корби, - только ответь, о чем спрашивают.
- Не знаю, мать твою…, - плакал я. - Не знаю, какое наказание положено за твои гребаные заповеди. Только отпусти его. Говно. Отпусти его.
Кроточинский одной рукой выкрутил мне руку за спину, а второй ударил по голове. "Это тебе за то, что ты говорил о ТАНАХе, - процедил он, - а это - за то, что ты обозвал Нисана", - и ударил еще раз. - Оставь его, Крото, оставь его, - вздохнул Корби, - он расстроен из-за своего брата. - Пожалуйста, скажи мне, - продолжил он тихим голосом, медленно поднимая прут, - пожалуйста, скажи, иначе я раздроблю твоему брату колено.
- Корби, нет, пожалуйста, нет.
- Тогда скажи, - проговорил Корби, замахнувшись прутом для удара, - тогда скажи - что повелел Господь сделать с тем, кто крадет у другого девушку.
- Умереть, - прошептал я, - тот, кто нарушает это, заслуживает умереть.
Корби со всей силы размахнулся прутом и метнул его в искусственный пруд.
- Ты слышал его, Крото? - спросил Корби. - Ты слышал маленького Гольда? Тому полагается смерть. И это не я сказал, - он указал на небо, - это Бог сказал.
Его голос задрожал, будто и он собирается заплакать. "Ладно, пойдем. Я только хотел, чтобы ты услышал, как маленький Гольд говорит, кто прав". Кроточинский отпустил меня, и они оба отвалили. Однако перед тем, как уйти, Корби опять провел по моему лицу тыльной стороной своей горячей руки. "Ты молодец, малыш, - проговорил он, - ты молодец".
На автостоянке возле парка я нашел водителя, который отвез нас в приемное отделение больницы. Можно считать, что в этой истории Мирон отделался относительно легко - ортопедический корсет на шею на два месяца и несколько синяков на теле. Корби больше не приближался ни к моему брату, ни к Марине. Она и мой брат встречались еще больше года, а потом расстались.
Однажды, когда они еще были вместе, мы всей семьей поехали на Кинерет. Я и мой брат сидели на берегу и смотрели, как Марина играет в воде с моей старшей сестрой. Мы смотрели на нее, как она брызгается водой своими загорелыми ногами, как ее длинные волосы падают на совершенное лицо, почти полностью закрывая его. И, глядя на нее, я вдруг вспомнил Корби, как он почти заплакал. Я спросил своего брата о том вечере, когда те двое поймали нас в парке, я спросил его, думает ли он все еще о нем. И мой брат ответил - да. Мы помолчали еще немного, глядя на Марину в воде. И тогда он сказал, что думает о нем очень много.
- Скажи, - спросил я, - сейчас, когда она с тобой, ты думаешь, что все, что случилось тогда в парке - стоило того? В этот момент моя сестра повернулась спиной и защищала голову руками, но Марина не прекращала брызгать на нее водой и смеяться.
- Та ночь, - проговорил мой брат, сокрушенно качая головой из стороны в сторону, - ничего нет на свете, ради чего стоило бы пережить ту ночь.
Чтоб им сдохнуть
На ханукальные каникулы родители отправили меня на неделю в пансионат. С первой же минуты я там все возненавидел, все время хотел плакать. Другие дети все время веселились, а я не мог понять - почему; от этого мне еще сильнее хотелось плакать.
Целый день я слонялся между разными кружками и бассейном, поджав губы и не произнося ни слова - не хотел, чтобы дети, услышав слезы в моем голосе, цеплялись бы ко мне. Ночью, когда погасили свет, я выждал несколько минут и кинулся через двор к телефону, что висел возле столовой.
На улице шел дождь, а я бежал по лужам босиком, в одном тонком трико. От холода я дрожал, и из горла вырывались такие всхлипывания, которых у меня никогда раньше не было. Это меня страшно испугало.
Поднял трубку отец, а я всю дорогу, пока бежал, надеялся, что это будет мама. Но теперь, застывшему, мокрому и почти плачущему, мне уже было все равно. Я сказал отцу, чтобы они приехали забрать меня, и разревелся по-настоящему. Он немного рассердился, дважды спросил меня, что случилось, и потом дал трубку маме. Я продолжал плакать, не в силах вымолвить ни слова.
- Мы уже едем за тобой, - сказала мама.
В трубке было слышно, как отец бормочет что-то, а мама сердито отвечает ему по-польски.
- Ты слышишь, Дандуш? - повторила мама. - Мы уже едем за тобой, жди нас в своей комнате - на улице холодно, а ты кашляешь. Будь в своей комнате, мы уже выходим.
Повесив трубку, я побежал к воротам и, усевшись на бордюр, стал ждать их приезда. Я знал, что дорога займет у них больше часа, и, так как у меня не было часов, принялся считать про себя время всеми возможными способами. Мне было и жарко, и холодно одновременно, а они все не появлялись. По моим подсчетам, прошло уже более двухсот лет, поднялось солнце, а они все не шли.
- Брехуны! Ведь сказали, что приедут. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть! - я продолжал плакать, хотя сил у меня уже совсем не осталось.
В конце концов один из вожатых меня обнаружил и привел в медпункт. Мне дали проглотить какую-то таблетку, но все равно я был не в состоянии разговаривать.
В полдень пришла какая-то тетка в очках и зашептала что-то на ухо сестре. Та покачала головой и громко зашептала в ответ: "Бедняжка, он как чувствовал это". Очкастая прошептала еще что-то, а сестра снова ответила в голос: "Да будет вам известно, госпожа Бела, что я женщина образованная, а не какая-то там хабалка с рынка, но есть вещи, которые даже наука не в состоянии объяснить!"
Потом появился мой старший брат Эли. Он стоял в дверях какой-то растерянный и все время пытался улыбнуться. Коротко переговорив с медсестрой, он взял меня за руку, и мы пошли к автомобильной стоянке. Он даже не попросил меня сходить в комнату и забрать вещи.
- Мама и папа обещали приехать за мной, - сказал я ему, почти плача.
- Я знаю, - ответил он, даже не взглянув на меня. - Я знаю.
- Но они не приехали! - я заплакал. - Я всю ночь ждал их под дождем. Брехуны, сукины дети! Чтоб им сдохнуть!
И тут он неожиданно повернулся ко мне и влепил затрещину. Затрещину не из тех, что дают ребенку, чтобы он замолчал. Он врезал мне изо всей силы. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, я немного подлетел в воздух, а затем грохнулся на асфальт. Я очень удивился. Эли был из тех братьев, что учат тебя играть в футбол, а не из тех, что лупят почем зря.
Я поднялся. Все тело болело, а во рту стоял соленый привкус крови. Я не плакал, хотя челюсть жутко болела. Но Эли вдруг прорвало: "Кибенимат! - сказал он. - Кибенимат! Я вообще не знаю, что делать". Он вдруг уселся на асфальт рядом со мной и заплакал.
После того, как он немного успокоился, мы вернулись в Тель-Авив на его автомобиле. Всю дорогу мой брат молчал. Мы приехали на квартиру, где он жил. Эли только-только вернулся из армии и снимал квартиру на пару с товарищем.
- Твоя мама, - сказал мой брат, - то есть наша мама…
Мы помолчали минутку.
- Мама и папа, ты знаешь… - попытался он еще раз и замолчал.
Наконец, мы начали приходить в себя. Я был уже по-настоящему голоден, так как ничего не ел с утра. Тогда мы пошли на кухню, и Эли сделал мне яичницу-болтунью.