* * *
– И это все? – спросила Полина, выслушав мой рассказ. – Плюнь да разотри. У нее климакс.
– Не понимаю, почему она со мной не разводится? Я же ей больше не нужен.
– О разводе, дорогой, и речи не будет.
– С чего бы такая уверенность?
– Есть женщины, которые не могут не быть замужем. Неважно, какие из них жены, но они непременно должны находиться в супружеской упаковке. Твоя жена, полагаю, – из этой породы…
Полина уже уложила Сашеньку и теперь чувствовала себя совершенно раскованной, как бывало обычно, когда все основное ею сделано, а я нахожусь в ее обществе. В такие минуты она позволяла себе полностью пренебрегать условностями.
– Слушай, Влад, ты никогда не думал, почему я пригласила тебя приехать в ту ночь?
– Я полагал, что это было одно из твоих настроений.
– Ну, в целом ты прав, но это было особое настроение, – сказала она и, видя, что я жду продолжения, добавила, – я хотела предложить тебе сделать нашего ребеночка.
Признаться, чего-то подобного я ждал, хотя не думал, что она заговорит об этом так просто. Мне сотни раз задавали вопрос о втором ребенке, и я всегда старался уклониться от его обсуждения и не столько потому, что не люблю лазанья в душу, а из-за боязни быть непонятным. Но вот все, что касалось Полины, находилось для меня как бы в другой плоскости, и сейчас я усиленно соображал, как найти слова, чтобы мой ответ был максимально честным. Я чувствовал на себе ее взгляд и терялся в догадках.
– Ну, Влад, что скажешь?
Я взглянул на нее, такую непохожую на все, что окружало меня, на такую одну-единственную и вдруг сообразил, что если меня и поймет кто-то, то именно она, и не надо каких-то особых слов, достаточно самых обыкновенных.
– Поленька… Поверь, если бы я хотел второго ребенка, то лучшей матери, чем ты, мне не найти… Но. Видишь ли, есть писатели одной книги, ученые одной идеи, а я вот папа одного ребенка… Говорят, двое детей – это как два родительских пальчика… Так вот, у меня один такой пальчик… Другого не нужно.
Она помолчала, видимо, тоже подбирая верные слова, и, не найдя таковых, сказала самые нехитрые:
– Тогда просто будем вместе.
Был, кстати, между нами и другой вопрос – о папе Сашеньки, но я все никак не решался задать его, боясь, что она может не так понять, но однажды вдруг ни с того ни сего стал смелым.
– Давай не будем об этом, Влад, я в этой истории такая дура, ты мне не простишь. – Есть теперь Сашенька. Разве этого мало? У нас есть.
– Давай не будем, – согласился я.
На том и порешили.
5
Сашенька сразу меня принял, подружился и стал задавать вопросы. Он задавал очень разные вопросы. Однажды спросил даже, что такое "свобода", и я честно ответил, что не знаю. "А почему?" – заинтересовался он. "У меня ее никогда не было, и я не могу рассказать о том, чего никогда не имел"…
Этот ангелок облюбовал мое продавленное кресло, где сидел, склонив свою льняную головку неизменно чуть вправо, а я пристраивался на скамейке рядом и читал ему все то же "Тараканище" и "Федорино горе"; песню Федоры я пел все также bel canto, как когда-то Снежинке. Только в отличие от ее мамы, называвшей меня идиотом, Полина, пытавшаяся навести в моей берлоге хотя бы видимость порядка, аплодировала и звала на "бис".
В такие минуты я возвращался в те времена, и порой мне даже казалось, что почти ничего не изменилось, и, наверное, чтобы доказать это самому себе, я предложил Сашеньке сочинять рассказики, как когда-то Снежинке, он охотно согласился, а я их сохранял в компьютере. Эта жизнь мне начала постепенно нравиться, хотя ностальгия не только не ослабевала, а, напротив, скорее усиливалась. Я подумывал даже, чтобы взять маленькую собачку, но возникала неразрешимая проблема выгула в период моих командировок. Обременять этим Полину я не мог. У нее и без того были огромные нагрузки.
Когда она работала, из садика Сашеньку забирал я, и мы заходили за мамой или шли в детский кафетерий, который он давно облюбовал из-за мороженого с ванильным кремом, или просто гуляли. Мы начали привыкать друг к другу и даже наслаждаться этой безмятежностью, но однажды нарвались на Шуглазову, которая сразу обратила безмятежность в фарс. На лице ее было такое выражение, что, казалось, еще секунда и она снесется чудо-яйцом.
– Чей это ребенок? – завопила она так, что я испугался за окна ближайших зданий.
Сашенька с любопытством разглядывал тетю и, судя по его глазкам, можно было предположить, что именно так он и представлял себе Бармалея, про которого я читал ему накануне. Я же, видя, как она выхватывает мобильник, уже представлял скандал в клане жены.
Скандала не последовало. Я был склонен объяснить это близким приездом Снежинки и нежеланием клана заваривать кашу накануне. Всякой каше – своя тарелка…
И оказался прав…
* * *
Снежинка приехала вся в счастье и идеях. Я уже успел подыскать ей место в фирме, занимающейся выпуском красителей, и она, прыгнув мне на шею прямо с вагона, сказала, что уже знает, как ее реформировать. Снежинка повзрослела и изменила имидж, прилизав волосы и собрав их пучком на затылке, что делало ее гораздо строже и больше похожей на работницу социальной сферы. Это я сразу заметил ей и был удостоен исполненного пренебрежения: "Ой, да ты ничего не понимаешь!"
Вместе со мной ее встречали жена и теща. Первая на меня не смотрела вообще, вторая – смотрела, но блюла "прынцыпы". Я отдал должное дипломатии Снежинки, изобразившей при виде их бурную радость, однако мимо моего внимания не прошло, что поцелуи, которыми она одарила конкурентов, были гораздо сдержаннее запечатленных на моих щеках.
По договоренности, достигнутой накануне, жить ей на первых порах предстояло в доме тещи, поскольку моя пещера не годилась для постоянного проживания девиц. Вечером она уже звонила мне.
– Я все знаю…
– Что ты знаешь?
– Что у тебя любовница с ребенком…
– Мне не нравится слово "любовница".
– Хорошо, пусть друг…
– Тебя что-то беспокоит?..
Она помолчала.
– Дядя Гриша просил передать тебе, что все сволочи.
Сказав это, она положила трубку, хотя звонок представлялся мне не такими безобидным, как могло казаться. Полине я, конечно, ничего не сказал, но, похоже, ее тоже что-то беспокоило. Ночью она растолкала меня, что было настолько в ее стиле, что я даже не чертыхнулся.
– Снежинка – человек терпимый?
– Не знаю, а что…
– Я волнуюсь…
– С чего бы?
– Ладно, спи…
На следующий день вечером Снежинка была у меня, изображая внимательного, любящего и слегка виноватого ребенка. Она отреагировала на мою критику по части прически и вернула себе днепропетровский имидж. Я в свою очередь изображал, что о вчерашнем звонке не помню, был несказанно рад и всем своим видом показывал, что не собираюсь говорить на щекотливые темы.
На том взаимные изображения кончились. Началось "реалити-шоу".
Потоптавшись у стеллажа с книгами, проявив показной интерес к пейзажу местного художника и осуждающе проведя пальцем по слою пыли на письменном столе, она вернулась на круги своя.
– Кто это женщина?
Я решил потянуть время:
– О ком ты?
– Ты знаешь, о ком…
– Снежана, я отказываюсь понимать твое чрезмерное любопытство.
Когда я сердился, то обращался к ней по изначальному имени.
– Но это же так просто понять…
– Так объясни.
Она изобразила недоумение:
– Я ревную…
Мне показалось, что я ослышался…
– Ревнуешь?
– Да, ревную. Ты же ревновал меня к моим мальчишкам в Днепропетровске…
– Это не одно и то же… Так ты считаешь, что твой папа не имеет права на личную жизнь?..
– А почему ты думаешь, что я отношусь к тебе как к папе?..
Я вдруг почувствовал первые сигналы межреберной невралгии, о которой успел забыть со времен, предваряющих мой отъезд в Среднюю Азию…
– А как к кому ты ко мне относишься?
– Как мужчине, которого люблю…
Мне показалось, что я ослышался. Боль в груди становилась все сильнее, теперь она уже сдавливала меня так, будто через мою голову и плечи умудрилась протащить узкий обруч…
– Ты думаешь, что городишь?
Я понимал, что говорю грубо, но ничего иного на язык не шло.
– Думаю…
Я подошел к столу, выдвинул ящик, где хранились лекарства, и начал искать болеутоляющие таблетки, но был только анальгин, а он в таких случаях мне не помогал. Снежинка спокойно сидела в кресле и наблюдала за мной. Меня начали все сильнее беспокоить ее глаза, пронзительней.
– Ты не могла бы оставить меня одного?
Теперь эти глаза были уже злыми…
– Гонишь?..
– Если хочешь, гоню…
В глазах было уже бешенство.
– Хорошо.
Слышно было только, как оглушительно хлопнула дверь. Боль в груди стала почти невыносимой, а потом со мной стало что-то происходить…