* * *
Я всегда знал, что мое увлечение классической музыкой меня непременно куда-нибудь да приведет. В последнее время я зачастил в филармонию, где неизменно сидел в последнем ряду с краю, стремясь к максимальной автономии и единению с тем, что слушал. Это было проявление все того же иммунитета против житейских соблазнов.
Началось с того, что я не достал билета в последний ряд на концерт из произведений И. С. Баха. Московский пианист приехал с первым томом "Хорошо темперированного клавира", и подавляющее большинство завсегдатаев превратились, как по команде, в заднескамеечников, видимо, рассчитывая незаметно смыться, если будет слишком худо. Мне ничего не оставалось, как довольствоваться пятым рядом, и я чувствовал себя крайне неуютно.
Опасения подтвердились, гастролер добросовестно и бесталанно отрабатывал свои деньги, и когда наконец отзвучала заключительная си минорная фуга, большинство, не дожидаясь "бисов", дружно вскочило и бросилась к выходу.
– Да, это не Гленн Гульд, – сказал я.
Сидя в последнем ряду с краю, я часто говорил сам с собой, не привлекая ничьего внимания. И сейчас сделал это по привычке. Но тут услышал голос рядом:
– Вы правы.
Обернувшись, я увидел прическу под мальчика и острый носик над тонким подбородком с небольшой ямочкой.
– Простите, вы мне?
– Вам, конечно – ответила соседка, которую я только теперь заметил. – Баха Гленн Гульд действительно играет божественно.
– Ну, не только Баха, – возразил я.
– А кого еще?
– Скрябина, к примеру. Спорно, конечно, но очень интересно.
– Гленн Гульд?.. Скрябина?
– Представьте себе… Третью и пятую сонаты, несколько поэм…
– Первый раз слышу.
Тут я почему-то проявил смелость, столь не свойственную мне в таких случаях:
– Хотите послушать?
– Очень. Но только не сегодня…
Мы вместе направились в гардеробную, и в фойе я сумел внимательней к ней приглядеться. Роста она была невысокого, что мне сразу понравилась, поскольку я никогда не любил рослых женщин, напоминавших мне жену. Но даже не это меня привлекло в первую очередь… Она была воплощенное ретро, в чем, собственно, и состояла ее прелестная экзотичность. Казалось, будто бы ожил один из агитационных плакатов первых советских пятилеток – те же оптимизм, открытый взгляд и комсомольский порыв. Накинь на нее красную косынку, и вот-вот она скажет: "Раскрепощенная женщина – строй социализм". Я, привыкший к масштабам Шуглазовой и компании, успел забыть, что существуют и такие стандарты.
Как-то само собой разумелось, что провожать ее было мне. Стоял пряный осенний вечер с только что прошедшим дождиком. Мы пошли пешком. Моя новая знакомая взяла меня под руку и говорила почти беспрерывно. Я узнал, что работает она преподавательницей фортепиано в музыкальном училище, что ее сыну, которого оставляет у соседки, когда ходит на концерты, четыре года и что подруги ей надоели.
– Почему?
– Потому что мне нужно ваше общество, Влад, – ответила он. – Я ведь давно на вас глаз положила и многое знаю. Пыталась обратить на себя ваше внимание, только вы такой бука, сидите на последнем ряду и никого не замечаете. Мне это надоело, и я подкараулила, когда вы придете за билетами, встала за вами и купила место рядом.
Я так удивился, что на меня кто-то еще способен положить глаз, что спросил:
– Тогда скажите хоть, как вас звать.
– Ну наконец-то…! – засмеялась она. – Я – Поленька…
И помолчав немного, добавила:
– И… не собираюсь вас сегодня никуда отпускать… То есть, я хотела сказать, тебя отпускать…
Сказав это, она впервые улыбнулась. Это была особая улыбка. Началась она с глаз, которые вдруг заискрились и чуточку сузились, как бы дав больше простора щекам, на которых тотчас же появились озорные ямочки, губы стали немного шире, подбородок как бы приподнялся, и все это вместе выражало бесхитростность и кокетливую лукавинку, обезоруживая мгновенно…
Я, приученный к тому, что улыбка – это в первую очередь искривление души, вдруг почувствовал прелесть вечера.
3
Городок наш небольшой, компактный и зело сплетенный. О главных фигурантах "высшего света" известно все вплоть до кулинарных пристрастий и внебрачных детей, стремительность распространения новостей может бросить перчатку скорости света, а о пикантных скандальчиках у нас не просто мечтают, их вожделеют. Поэтому наше с Полиной совместное появление на концертах в филармонии сразу же принялись обгладывать с таким же остервенением, с каким бездомная дворняга обгладывает найденную на помойке кость.
Как-никак, я был человеком женатым, про мой бутафорский брак никто из тех, кто по-прежнему считал семью ячейкой государства, не слышал, то, что я посещал концерты один – это мне еще могли простить. Но мое появление в обществе с другой особой, да к тому же в этой среде хорошо известной, было уже слишком. Наши сарафанные радиостанции работали круглосуточно и на полную мощность. Мы в долгу не оставались, с удовольствием и даже азартом добавляли приправы в это острое блюдо.
Тон эпатажу задавала Полина, которая словно была создана для того, чтобы поглядывать на общество, вызывающе задрав свой остренький носик, а мне ничего не оставалось, как приноравливаться к обстоятельствам. Поначалу меня, воспитанного чопорной обстановкой редакций с их тогдашней философией "Кабы чего не сказали в обкоме", это слегка шокировало, однако я мужественно приноравливался я к обстоятельствам, тем более что времена изменились и обкомы ушли в прошлое.
Встречаясь в филармонии, мы обменивались троекратным целованием, в антрактах ходили в обнимку или держась за руки, а однажды она позволила себе нечто совершенно неслыханное – села ко мне на колени в ожидании, когда наконец откроют двери зала и начнут запускать публику. Снимок не замедлил появиться в "Ни хрена себе". Полина вырезала его, вставила в рамку и демонстративно установила на рояле в аудитории, где давала уроки.
На второй или третий день нашего знакомства она влетела в мой редакционный пенал, будто ею метнули из пращи, и, сев на стол так, что ее острые коленки уперлись мне почти в подбородок, начала рассуждать о недостатках в игре Гленна Гульда, когда он исполняет не Баха, а Бетховена и Брамса. Тут зашел главный и уставился на нас в полнейшем недоумении. "Что вы на меня так странно смотрите?", – спросила она. – Вам не нравится, как я сижу?" "Нет, – ответил главный, – мне не нравится, что сидит он".
Спустя еще день утром меня разбудили телеграммой: "Имя твое, – ах, нельзя! Имя твое – поцелуй в глаза". Марина Цветаева. Муза-09". Зная, о какой музе речь, я позвонил Полине и полюбопытствовал, что все это значит.
– Неужели не ясно? – спросила она.
– Пока ясно, что это из посвящения Блоку…
– Какой ты непонятливый! Имя твое, поцелуй в глаза – Блок, имя твое – поцелуй в глаза – Влад.
– А что значит Муза-09?
– Я просто сэкономила на телеграмме. Нынче ведь 2009-й. Впрочем, пусть будет любая цифра, кроме 666…
– А с музой как…?
– Влад, ты придераст! – возмутилась она и бросила трубку.
Меня ее непредсказуемость поначалу шокировала, поскольку была совсем не похожа на хладный рационализм моей жены, который я воспринимал едва ли не как поведенческий стандарт, тем более что тоже считал себя человеком скорее рассудочным, чем эмоциональным. Потом эти выходки стали восприниматься мной даже с умилением, когда в другом человеке и в другой обстановке они меня просто бы бесили. А кончилось тем, что я тоже стал валять дурака.
Это продолжалось довольно долго и принимало разные формы, одна глупее другой.
Пытались, например, общаться с привидением, которое, по словам Полины, якобы живет в их доме. Для этого надо было выйти в полночь на крыльцо подъезда и ждать. Я спросил: сколько? Она ответила: не знаю. Мы вышли на крыльцо и стали ждать. Дух не появился. Появился милиционер и спросил, что мы здесь делаем. "Привидение ждем", – ответила Полина. Страж порядка задумался, а потом заметил, что ожидание привидений к нарушениям порядка, пожалуй, не относится. "Вы не так поняли, – возразила Полина. – Мы ждем привидение Моисея Соломоновича". "Оно что, еврей?" – спросил сбитый с толку милиционер. "Нет, просто в последнее время оно стало хуже выглядеть", – парировала Полина, и милиционер, поняв, что с ней не совладать, тихо ушел.
Скоморошества прекратились неожиданно.
Однажды Полина позвонила в три ночи, сказала, что у нее появилась идея, и предложила приехать. Я чертыхнулся, заказал такси и через полчаса был у нее. Она бросила на коврик декоративные подушки и положила свой любимый стеклянный абажур, который использовала как пепельницу.
– Тебя не беспокоит, что ты ночами встречаешься с женатым человеком? – спросил я.
– Если это не беспокоит тебя, то почему должно беспокоить меня?
– Женщины в таких делах зависят от обстоятельств больше, чем мужчины, – возразил я.
И понял тотчас же, что сморозил страшенную глупость, поскольку уж кому-кому, а мне следовало бы знать, как зависят от обстоятельств мужчины.
У Полины был свой взгляд на проблему:
– Сначала создали обстоятельства, а потом стали ломать голову, как их преодолевать, – заметила она.
Об обстоятельствах я уже не думал.
– У тебя найдется выпить?
– Кажется, водка есть…
– Годится…
Хватив одну за другой пару рюмок, я понял, что на чудачества у меня просто нет сил…
– Влад, ты хочешь что-то сказать?.. Ау, Влад…