*
Бог свидетель, она сделала все для того, чтобы он не появился на свет. Были испробованы все заговоры, все колдовские средства: крапивный уксус, луковая шелуха, ботва черной редьки в новолуние. Она даже поранилась столовой ложкой, пытаясь освободиться от плода самостоятельно. ''Поднимай руки, - советовала мать, - поднимай руки вверх, чтобы он удавился пуповиной". По сотне раз в день она поднимала руки как можно выше и по сотне раз за ночь вытягивалась изо всех сил, вцепившись в спинку кровати, чтобы побыстрее его задушить. В кошмарных снах перед ней проплывали маленькие розовые виселицы.
''Доучилась, - с горечью думал отец, - носит теперь какого–то ублюдка в брюхе. И мэр, и вся деревня теперь обхохочутся - мол, сама, небось, напросилась. Скоро все будут пялиться на ее живот! Доучилась…"
- Он должен подохнуть, - свирепо повторяла мать, - ах, только бон сдох! Бог не допустит, чтобы мы стали посмешищем всей окрути. Чтобы хлеб, который я каждый день осеняю святым крестом, осквернился грехом, грехом моей дочери. Скоро соседи узнают, что она понесла, и будут показывать на мой дом пальцами.
После каникул Николь не отправили в пансион. "Она теперь помогает мне в лавке…" Эта помощь не продлилась и месяца. Николь уединилась в своей комнате, уязвленная шарящими взглядами покупателей, уже искавшими под ее халатом скандальную округлость. В своем заточении она перетягивала живот хлыстом из бычьих жил - тем самым, что мать притащила с чердака, чтобы выбить из нее признание: "Говори же. гулящая! Расскажи своей матери, какая ты потаскуха!" И этими ударами хлыста мать как бы совершила над ней повторное насилие. Принудив себя к посту, Николь первое время начала худеть и, решив, что спасена, воздала хвалу Господу. Но однажды ее стало тошнить. Ребенок… Значит, он не погиб. Если она и чахла, то плод наливался жизненными силами. Это сводило ее с ума - эта плоть в ее плоти, эти два сердца, заточенные в ее теле, этот поединок с невидимкой в темных глубинах ее существа. Она кляла незваного пришельца, кляла себя, осыпая ударами свое раздавшееся тело, оплакивая свои красивые груди, превратившиеся в бочонки с молоком, и до самого разрешения то богохульствовала ночи напролет, то молилась Богу, положив на живот пятикилограммовые гири или спеленав себя, как мумию, влажным эластичным бинтом настолько туго, что едва не теряла сознание.
Он родился в конце марта, в воскресенье вечером, после того, как отзвонил колокол и дождь прекратился. Булочница принимала роды у дочери и проклинала ее. Она перерезала пуповину опасной бритвой и пошла объявить новость господину Бланшару, отправившемуся в порт на рыбалку. "Это мальчик, Рене, его нужно зарегистрировать". Булочник сплюнул в воду: "Иди сама, это твоя дочь". - "Я так точно не пойду - подумай, сколько людей каждый день заходят в лавку, даже сам мэр. И потом, нужно подыскать имя". Булочник поднял глаза. Прямо перед ним причаливала местная баржа с песком; разворачиваясь кормой к берегу, она гнала в его сторону мелкую рябь. Показался борт с загадочной надписью: "Людовик BDX 43070". Когда–то хозяин рассказывал ему о некоем германском короле, немного чокнутом, которого звали Людвиг. Он не любил фрицев, зато любил чокнутых, поскольку и сам был с приветом. Людвиг - красивое имя, но Людовик все–таки как–то привычнее.
Так родившийся внебрачный ребенок стал зваться Людовиком.
*
Издали донесся звук шагов и голосов. Мальчик прислушался, отложил рыбью голову, почти идеально отполированную ногтем большого пальца - единственным ногтем, который он не грыз, - и насторожился. Из своего укрытия он мог наблюдать за входом на чердак через отверстия, проделанные в мешковине. Щелкнул ключ. Сначала показалась Николь. за ней вошла Нанетт и повесила мокрую накидку на крючок.
- Это не дождь, а наказание!.. Ну так куда же он мог подеваться?
- Как обычно, лежит там, наверху, - вздохнула Николь с безразличным видом.
- Настоящая мартышка, - тихим голосом восхитилась Нанетт. - Совсем как Бриёк. Каждый раз он устраивал игру в прятки.
Затем, подняв голову, она повысила голос, обращаясь к невидимому собеседнику: "В его возрасте уже трудно быть верхолазом. Нужно быть ловким и очень крепким".
Людо уронил в щель рыбью голову, отполированную до кости. На наблюдательном пункте у него их был целый десяток: в его играх рыбьи головы кусали его за пальцы своими мелкими острыми зубами.
- Смотри–ка! Рыбья башка! - воскликнула Нанетт и подобрала голову. - Вот уже и рыбы с неба падают. Но я–то пришла к Людо. Только не превратила ли его злая колдунья в бычка? Как знать…
- Перестань! Ни к чему все это, - раздраженно отрезала Николь. - Ты прекрасно знаешь, что он здесь.
И вооружившись метлой, прислоненной к шкафу, она ткнула ею в мешковину, сквозь которую просвечивала тень сжавшегося в комок тела.
- Ну хватит! Выходи, поздоровайся с Нанетт.
- Оставь его. Захочет - сам слезет.
Не взглянув на посетительниц, Людо сбросил вниз веревку и спустился по ней.
- Вечно он из себя что–то корчит. Давай–ка, причешись и вымой руки, чтобы поздороваться!
- Погоди, - воскликнула Нанетт и нежно обняла малыша. - я займусь тобой. Ну вот! Все так же безобразно одет! Ты могла бы одевать его в брючки.
Взгляд Николь принял отчужденное выражение.
- Мама не хочет. Она говорит, что он неряха.
- Но я же вам уже сто раз повторяла: и тебе, и твоей матери, что сама куплю ему одежду.
Нанетт гладила лицо мальчика, который прижался к ней, заинтересовавшись позолоченной побрякушкой, висевшей у нее на шее. и все больше распалялась:
- Ты только глянь на его волосы! Как будто ножом стригли. А туфли? Ходит зимой босиком, как беспризорник. И потом, здесь же не топлено!
- Ну. так он же не мерзляк.
- А тебе наплевать. Но ведь ты ему все же… Ой, не знаю. Ему надо учиться. Парень должен ходить в школу и к священнику. Нельзя же его гноить на чердаке. То. что я прихожу раз в неделю, этого мало!
- Мама говорит, что у него не все дома. Он бросается рыбой, когда кто–нибудь идет по двору. Придвигает кресло к двери и держит, чтобы никто не вошел. Иногда даже ходит прямо на пол.
- Ну и что? Это значит, что он несчастен, только и всего. Но уж, конечно, не чокнутый. Посмотри, какие у него живые глаза! Я хочу забрать его к себе.
- Мама говорит: нельзя. Мы ведь будем отвечать, если он что натворит, а от него и так одни неприятности.
Нанетт отпустила Людо; он отошел в глубь комнаты и, отвернувшись к стене, принялся царапать ее ржавым гвоздем.
- Да уж, твою мать это устраивает, - снова заговорила Нанетт. - Ей бы еще больше понравилось, если бы я здесь не появлялась. Ее, как нарочно, никогда не бывает, когда я прихожу. Только я хотела бы высказать ей все, что об этом думаю.
Николь приняла оскорбленный вид человека, в присутствии которого чужие люди нападают на его близких, а он не может отреагировать.
- Ладно, - сказала она, переминаясь с ноги на ногу. - Мне надо вниз, отец ждет, пора вынимать хлеб. Будешь уходить - зайди попрощаться. И не забудь запереть на ключ.
- Не бойся, не забуду. А с ним ты что, не прощаешься?
- И вправду, - глуповато усмехнулась Николь. - Только с ним прощайся, не прощайся… - Она повернулась и вышла, не добавив ни слова.
Когда кузина ушла, Нанетт открыла шкаф и зажала нос.
- Я же тебе говорила, чтобы ты днем проветривал.
Скрежет гвоздя, царапавшего стену, сделался еще пронзительнее.
- И нечего держать здесь рыбьи головы, они же воняют. Я принесла тебе шоколадку, ты ведь любишь шоколад. Только не ешь всю плитку сразу, как в прошлый раз.
Она распахнула чердачное окно; порывы ветра с дождем рассекли затхлый воздух.
- Ты же знаешь, что от твоего гвоздя у меня мигрень. И посмотри, какая стоит пылища.
За неимением стула, она присела на толстый серый чурбан, на котором, должно быть, когда–то кололи дрова.
- Значит, ты и сегодня не хочешь разговаривать? А помнишь, что я тебе говорила в прошлый раз? Я тебе обещала, что когда ты станешь разговаривать, мы с тобой пойдем в зоопарк. Ты увидишь слонов, жирафов, страусов, а если будешь хорошо себя вести, то я куплю тебе эскимо.
Нанетт была маленькой неприметной женщиной лет тридцати, на чертах ее лица лежала горькая печаль, усиливавшаяся с каждым годом. Она потеряла трехлетнего сына; звали его Бриёк, а умер он от вирусной инфекции, которой она заразилась в колониях во время беременности. С тех пор ей дважды пришлось делать переливание крови.
- Ладно, раз не хочешь разговаривать, я тебе почитаю. Только будь умницей и перестань ковырять стенку.
Скрежет смолк. Людо, словно наказанный, по–прежнему стоял лицом к стене. Взгляд Нанетт остановился на его выстриженном затылке.
- Ты можешь посмотреть сюда, Людо, ведь это же совсем не трудно. А потом нужно улыбнуться, ты никогда не улыбаешься своей Нанетт. Ты даже, наверное, забыл, сколько будет два плюс два.
- Четыре, - робко ответил нетвердый голос.
- Правильно! Видишь, ты ведь совсем не глупый! А сколько тебе лет? Неужели забыл? В твоем возрасте уже все понимаешь…
- Семь, - прошептал мальчик.
- Семь чего? Семь лет! Тебе семь лет. В году триста шестьдесят пять дней… Хочешь, я продолжу историю, которую читала в прошлый раз? Помнишь? Скажи Нанетт, помнишь или нет?
Людовик потихоньку снова принялся скрести стену.
Мама говорит что он сам упал и что теперь у него не асе дома… что с того твоей матери… ничего ведь не будет… в последний раз он был маленький и впрочем он ведь не виноват.
- Не помнишь - не страшно. И перестань ковырять в носу, а то он у тебя станет как картошка.