*
С течением времени Николь все больше избегала сына, а он все больше искал ее общества. Она устроила так. чтобы почти всю неделю он ужинал в одиночестве, а по воскресеньям, за завтраком, не скрывала раздражения, когда он, не сводя с нее глаз, протягивал ей свою тарелку. Теперь Людо полагались только худшие куски, и Мишо делал вид, что не замечает дурного отношения к пасынку.
Утром по четвергам наступало краткое перемирие. Я постучал в дверь она уже не спала была хорошо причесана и лежала накинув на плечи шаль… она улыбнулась и выпила кофе и сказала твой кофе все так же хорош Людо… она не спросила про погоду ее вещи не лежали на стуле и когда я хотел сесть она сказала чтобы я уходил я сама отнесу поднос… я вышел а потом видел как она уехала с Мишо и вернулась двенадцатичасовым автобусом у нее в руках была сумочка и вечером я услышал что она училась водить и хотела свою машину когда получит права.
Отношение Татава к Людо также стало меняться. Ирония теперь вытесняла дружбу. Для Татава Людо был вроде шута при короле: с ним можно было время от времени развлечься и выместить на нем дурное настроение. Татав любил периодически осматривать его логово, с любопытством разглядывать стены, с которых на него смотрело множество глаз. Приоткрыв шкаф, он натыкался на кучу кое–как сваленных вещей, от которых исходил тошнотворный запах. В ящике стола он обнаруживал ракушки и полуистлевшую банановую кожицу, лежащую поверх учебников и тетрадей.
- Не стол, а какая–то кормушка!
Однажды в субботу вечером, на глазах у оцепеневшего от стыда Людо, Татав с победоносным видом извлек розовый комок, который в развернутом виде оказался бюстгальтером.
- Это ты носишь? - прыснул он.
Людо, заикаясь, начал объяснять, что он его нашел - да, нашел на дороге.
- Странно, а я вот почему–то лифчиков на дороге не нахожу.
- Так это в коридоре, выпал, наверное, из стопки белья, что несли гладить.
- Ты врун! Врать - это смертный грех. Иезуиты мне все на этот счет рассказали. Если ты умрешь со смертным грехом на душе, то точно попадешь в ад.
Затем, приложив лифчик к своей полной груди, продолжил:
- А она и вправду фигуристая, твоя мамаша… Ну, признавайся, ты ведь у нее это спер?
- Неправда.
- Правда, правда. И если не хочешь попасть в ад, то должен сейчас же отнести ей это и попросить прощения. А нет. так я сам отнесу.
Людо застучал зубами.
- Я отнесу. Положу, где было.
Татав поворачивал лифчик и так и эдак, словно искал решение сложной нравственной проблемы.
- Ладно, идет. Но тебе придется исповедоваться.
Для Людо тем дело и кончилось. Он так и не узнал, какой ужас испытала Николь при виде грязного бюстгальтера с покусанными чашечками, который от долгого пребывания в ящике стола вместе с полусгнившими фруктами и колбасой весь пропитался вонью. Это было так, будто память выудила со дна бездны самые жуткие воспоминания: пальцы, скользящие по ее телу, подмигивающие зеленые глаза Уила, тяжелое дыхание, грубый смех; все это вызывало у нее удушье, она слышала бесконечно долгий треск рвущегося платья, видела, как раскачивается желтая лампочка, как свет застывает и становится кроваво–красным, и понимала, что это ее бесконечно долго рвут на части… Когда она резко задвинула ящик, ее стошнило и она потеряла сознание.
Николь ничего не рассказала мужу, но с этого дня перестала оставаться в доме с сыном наедине и даже запретила ему готовить и приносить ей завтрак.
Стоял такой чудесный июнь, что Людо целыми днями пропадал на море, предпочитая его и школе, и катехизису; эта страсть к отлыниванию от занятий привела к закономерному результату: его исключили из школы, что позволило ему три дня безмятежно наслаждаться счастьем, пока уведомление не дошло до Бюиссоне.
- Почему ты ничего не сказал? - недоумевал Мишо.
- Я не знал, что надо сказать.
Неприятности из–за этого простофили в конце концов начали выводить отчима из терпения. Ночью Людо пробрался по коридору и услышал, как супруги сокрушались по поводу этого идиота, делавшего жизнь совершенно несносной, и вот теперь, когда его выгнали, он будет жировать и бездельничать, и Бог знает, чего еще навытворяет! Так больше не может продолжаться, этот чокнутый способен на все. Мишо пришлось пообещать, что он скоро найдет выход. Мне бы такие же жвачки как у Татава и аквариум… Нанетт сказала я тебе привезу все это на Рождество но она померла и мне ничего не досталось только это неправда что она померла… она не говорила ты лопоухая обезьяна она говорила у тебя самые красивые в мире зеленые глаза и я не обезьяна… в школе другие целуют своих матерей и даже отцов когда за ними приходят я не хотел бы поцеловать свою мать… когда мой отец вернется он все узнает… мать все рассказывает Мишо а я все расскажу отцу и мы станем кровными братьями.
*
Лето было в разгаре. Однажды августовским вечером Татав и Людо ужинали, оставшись в Бюиссоне одни. Стояла гнетущая жара. Почерневшее, с медными отблесками небо угрожающе хмурилось, но гроза никак не могла разразиться над застывшим морем, о котором забыл даже ветер.
Мишо уступил уговорам провести день у тестя с тещей. "О сыне говорить не будем, - заверила Николь. - И потом, глупо ссориться из–за дурачка".
Сидя за столом на террасе с махровым полотенцем вокруг головы, Татав разглядывал капли пота, блестевшие на его голых руках.
- Сегодня вечером у меня встреча, - вздохнул он, наливая себе стакан лимонада.
- Где? - поинтересовался Людо.
- У Милу. Если хочешь пойдем вместе. Может быть, увидим интересные вещи, - объявил он с таинственным видом. - Его старики гуляют на свадьбе в Аркашоне.
Через десять минут из–за изгороди послышался хулиганский свист.
- Это Милу, смываемся, пока нет дождя!
Полной кличкой Милу было Милу–планер - из–за того, что он однажды на угнанном мотороллере вылетел с дороги прямо в поле.
- Да он же псих! - воскликнул Милу, увидев Людо.
- Он не злой, - усмехнулся Татав. - Если и укусит, то играя. К тому же, у меня есть на него намордник и поводок.
- Ты ручку хоть взял?
- Ну конечно, взял. - ответил Татав, вытащив четырехцветную шариковую ручку, сверкнувшую хромовым блеском. - Погоди–ка, кореш, - отрезал он, видя, как Милу протягивает руку.
- Ладно, пошли. Только без шума. А то в прошлый раз чуть не попались…
Пять минут они шли по дороге, затем свернули к морю между высокими насыпями, окутанными спустившимися сумерками. Наконец они оказались во дворе фермы, где стоял длинный трехэтажный дом белого цвета. Внизу, в освещенном окне мелькал чей–то силуэт.
- Сейчас она закончит мыть посуду, и тогда все, - зашептал Милу. Низко пригнувшись, он знаком пригласил своих сообщников следовать за ним.
Темнело стремительно быстро; густой, липкий мрак спускался с наэлектризованного черного неба.
Они устроились напротив левого крыла фермы, спрятавшись за прицепом для сена, и приступили к наблюдению. Милу занервничал, когда свет погас, но тут же в другом окне вспыхнул красный огонек.
- Ну вот и Жизель, - сказал он.
В окне показалась девушка лет двадцати, в розовой хлопчатобумажной майке и болотного цвета юбке. Она развязала косынку, которая стягивала ее рыжие волосы, распахнула окно и, опершись на подоконник, стала всматриваться в жаркую темную ночь и шумно вздыхать. Затем трое сгоравших от нетерпения любителей эротических сцен увидели, как она медленно снимает свою майку и картинно отступает в глубь комнаты, так что свет от светильника падает прямо на ее обнаженную грудь. В этот момент сильный разряд молнии, казалось, расколол небо. Давно ожидаемый ливень обрушился на раскаленную землю, и Жизель растаяла в мутном пятне неверного света. Промокший до нитки Татав чувствовал, что его бессовестно надули.
- Но ты же видел, какие у нее титьки! - кричал Милу.
- А ты обещал, что мы увидим и все остальное!
- Видал я и все остальное, но титьки лучше.
- Я пришел, чтобы увидеть все, - не сдавался Татав.
- Увидишь в следующий раз, не будь занудой! Ну. давай сюда ручку.
- Чего это я отдам ее просто так, за титьки!
Этот шумный диалог прервал новый всполох молнии.
- Послушай, - орал Милу, - завтра ко мне придет Берту, правда, она уродина, ну да ладно. У нее точно можно будет все посмотреть.
- Хорошо, а во сколько?
- После обеда. Встретимся у давильни, а то вдруг старики вернутся раньше.
Ручка перешла к Милу, а затем к Жизель, которая таким образом извлекала выгоду из своей красоты, а своего брата–сообщника в качестве компенсации скромно вознаграждала поцелуем в губы.
В ту же ночь Людо проснулся от тяжелого сна. Его преследовали видения: Николь на чердаке; Жизель, снимающая майку; Николь за завтраком. Странная волна сотрясла его тело; свернувшись калачиком, он уткнулся в стену и снова уснул, всхлипывая от рыданий.
На следующий вечер между Николь и Мишо разыгралась бурная сцена. Накануне Людо не закрыл окно в салоне, и дождь испортил всю мебель.
- А еще он украл у меня мою красивую ручку.
- Ну вот, ты, даже не разобравшись, уже обвиняешь своего сына!
- Да как же мне его не обвинять, ведь даже Татав видел, как он выходил из спальни! Все время ворует, шпионит, роется в моих вещах… Настоящий маньяк! Послушай, Мишо, - закончила она, понизив голос, - ты хоть помнишь, что обещал?.. Ты не отступишься?
Мишо возвел глаза к небу.
- Ну да, помню. Только ведь нужно время.