Меховое нутро этих замечательных образцов обувной промышленности, добротность которых и поныне еще наводит на мысли о вечности (см.), было дополнено мною толстыми войлочными стельками и шерстяными носками.
Я добился желаемого эффекта: ступня пела, как соловей, и шагал я легко и твердо, чуть только не пританцовывая.
Правда, вскоре мех стал приминаться. Пространство высвобождалось, и на следующий день мне пришлось купить вторые стельки. Нечего и говорить, что я выбрал те, что посолидней.
Днем позже я завел третьи (на всякий случай заказав старухе, что торговала ими у метро, еще пару-другую) и надел дополнительный комплект шерстяных носков. Это почти избавило меня от того чмоканья и хлюпанья, что в последнее время возникало при ходьбе. Впрочем, что стоили эти мелкие неудобства по сравнению с испуганным хрустом бессильного снега и божественным ощущением сухого тепла?
Еще через пару дней я обратил внимание на следующее. Всегда прежде я считал шаги парами - левой, правой, ать-два. Теперь характер ходьбы переменился, явно сместившись в сторону многоступенчатости: первая пара шагов происходила внутри ботинок, а лишь вторая - вместе с ними. Может быть, со стороны моя четырехтактная ходьба выглядела несколько странно. Но, друзья, ведь мы - не балерины. Это пусть они прыгают на пуантах. Для нас главное - чтобы ноги не мерзли.
И вообще, решить эту проблему оказалось проще простого. Хватило каких-то двух с половиной пачек ваты. Я плотно набил ею нутро мысков, и все встало на свои места.
Я блаженствовал. Когда жена решила выбросить почти новое байковое одеяло, я порезал его на куски и выстелил днища мягкими лоскутами.
Когда она заявила, что диванные подушки тоже пришли в негодность, я и их пустил в дело.
Теперь Палыч собирается переезжать и намекает, что не потащит на новую квартиру ни старую тахту, ни драные половики. Думаю, все это мне пригодится. Не нужно излишеств, но самое необходимое должно быть под рукой.
В общем, друзья, главное - это чтобы ноги были в тепле.
Буквы
Знакомство с любой письменностью показывает, что она чрезвычайно избыточна. Например, насколько лаконичнее и красивее устная речь немецкого языка по сравнению с тем нагромождением знаков, что передают ее на бумаге.
Русский язык в этом отношении устроен сравнительно экономно. Реформа правописания (декрет СНК от 10 октября 1918 г.), отменившая "еры" и прочие ненужные буквы, была как нельзя более своевременна и уместна.
Она создала предпосылки для возможного ускорения процесса обучения (приблизительно на 10 процентов), упростила производство литер, выведя из оборота несколько бесполезных литейных форм, и позволила сократить количество бумаги, потребной для напечатания верных в политическом отношении книг.
Однако на пути разумного упрощения русской письменности сделано, конечно же, далеко не все.
Так, например, совсем не обязательно иметь такое количество знаков для передачи гласных звуков. В частности, буква "э" представляется совершенно бесполезной. Ее роль с тем же успехом может исполнить буква "е". Какая, в сущности, разница, как писать - "элемент" или "елемент"? Никакой. И в этом легко убедиться на нескольких простых примерах.
Возьмем слово "пионер". Написание диктует произношение через "е", однако многие (особенно люди старшего поколения) произносят его через "э" оборотное - "пионэр". Заметим, что это совершенно не препятствует пониманию. Еще более показателен пример слова "дельта".
Написание снова предполагает "е", однако всякий сколько-нибудь образованный человек произносит его именно через "э" оборотное - "дэльта".
Рассмотрение этих (и, при необходимости, множества других) примеров с несомненностью доказывает, что буква "э" лишь бесполезно занимает место в алфавите, отвлекая внимание и силы, необходимые для запоминания как ее самой, так и тех немногочисленных случаев, когда она используется на письме.
Говоря общо, человек руководствуется не тем, что написано (см. предыдущие примеры), а собственной привычкой в отношении знакомого ему слова. Стоит лишь преодолеть выкованный веками предрассудочный взгляд на русскую письменность, как становится понятно, что для целей передачи смысла можно пользоваться гораздо более экономным (а значит, и функциональным) алфавитом. Нетрудно заметить, что, по большому счету, принципиального различия нет не только между "е" и "э", но также и между "е" и "и", "а" и "о" и даже "о" и "у". Какие бы гласные ни использовались на письме (пусть даже случайным образом), все равно читающий в подавляющем количестве случаев верно истолкует читаемое.
Исключений из этого правила так мало, что можно вовсе не брать их в расчет. Например, какая разница между словами "самолет", "самалот", "сомулет", "семелет", "сумулут" и "симилит"? Для целей понимания - практически никакой, потому что понимание того или иного слова диктуется контекстом (вспомните слова "ключ" - родник и "ключ" - приспособление для отпирания замка), а в контексте фразы "Самалат апаздал на два часа" то, какими гласными огласована комбинация согласных "смлт", не имеет ровно никакого значения.
Это ценное заключение позволяет сделать еще один шаг к достижению максимальной простоты и экономности русской письменности.
Если не важно, какую именно гласную мы используем на письме, напрашивается вывод, что использование гласных в целом необязательно, а применение их в настоящее время есть лишь устарелый реликт прошлого, промежуточная ступень на пути к завоеванию простоты в передаче смысла.
Нет нужды подробно освещать (а тем более доказывать ее справедливость - настолько она очевидна) ту точку зрения, что генеральное упразднение гласных в русском языке приведет, во-первых, к значительной экономии бумаги, краски и времени, потребного для заучивания букв, и, во-вторых, к возрождению интереса к русской литературе и письменности, поскольку ничто так не привлекает чловека, как внутренняя грмоничность исслдуемого явлния. Не исклчено, что на првом этапе слдует, взмжно, ствить над сгласнми бквами (в сущнсти, единствнно и оствшмися в алфвте) какие-либо знки, пкзывающие, что за сгласнм звукм следует некий гласный, - как устроено, нпрмр, в прсидскм, врйском и мнгх дргх язкх. Днко н пслдщх тпх рфрм мжн ткзтс ткж т знкв глсвк, чт, нсмннн, смм плжтлнм брзм скжтся н рзвт взмжнстй рсскг зк.
Бурмастер
Был зимний вечер, в физиономию дул, как и положено, пронзительный ледяной ветер. В нескольких километрах от главной площади поселка
Кенкияк (см.) множество пятисотсвечовых ламп освещало громады тяжело ухающих парогенераторов, и оттого весь поселок был залит мертвенным отраженным светом, струящимся с хмурого неба.
Главная площадь поселка представляла собой громадный пустырь. Я жил с одной его стороны, а бурмастер Трофимов - с другой.
Надвинув шапку на глаза, опустив голову и закрываясь воротником, я миновал примерно полпути, когда увидел всадника.
Лошадь шла бодрой рысью и быстро приближалась.
В седле, сооруженном из каких-то тряпок, с веревочными подпругами, восседал казах (см.), одетый в рваный овчинный тулуп, также повязанный веревкой в качестве кушака. На башке криво сидела рваная меховая шапка, которую кроме как "треухом" никак было не назвать.
Штаны, судя по их цвету, форме и фактуре, тоже явились откуда-то из восемнадцатого века, из времен пугачевщины.
Я полагал, что он скачет с определенной целью, и замедлил шаг, чтобы мы смогли разминуться.
Каково же было мое изумление, когда оказалось, что его целью был я.
Метрах в трех он, радостно оскалясь, отчего его круглая, как сковорода, рожа стала окончательно зверской, поднял лошадь на дыбы.
Я шарахнулся.
- Ты чего?! - крикнул я. - Сдурел?
Он не отвечал. Может быть, он был слишком пьян, чтобы говорить. Так или иначе, он только скалился в ответ, гыкал и поворачивал лошадь то так, то этак, закрывая мне дорогу.
Одна из немногих мыслей, что в тот момент озарила мое смущенное сознание, - это схватить лошадь под уздцы. А дальше что? К тому же в правой руке пьяный наездник держал плетку - длинный жгут, вырезанный из автомобильной покрышки, на короткой деревянной ручке.
Так мы топтались минут пять. Я орал и бранился. Он - перекрывал мне дорогу, скалился, по-прежнему неопределенно гыкал и молчал.
Потом вдруг завизжал, огрел животное камчой, отчего оно снова встало на дыбы, и поскакал прочь. Копыта жестко звенели о мерзлую землю.
Я перевел дух и двинулся своей дорогой.
Через десять минут я сидел за столом в теплой комнате, пил чай со смородиновым вареньем и рассказывал бурмастеру Трофимову об этом странном происшествии.
- Ну и чего ты растерялся? - спросил Трофимов, усмехнувшись.
Я пожал плечами:
- А что мне было делать?
- Ты вот говоришь - под уздцы, - вздохнул он. - Это неправильно. Он тебя точно огрел бы пару раз по роже. Еще, чего доброго, и глаз бы вышиб. И сливай воду. Нет, не так.
- А как? - спросил я.
Он снова вздохнул, разминая железные кулаки.
- Я обычно как делаю?.. Хватаешь ее за морду обеими руками… - Он показал это страшное при его грабках объятие. - И крутишь! И валится она как миленькая! - Трофимов махнул рукой, запястье которой по ширине не отличалось от ладони. - А когда свалил, тут и делать нечего. По башке ему пару раз. И пенделя потом, чтобы бежал быстрее!..
Я посмотрел на собственное запястье и невольно вздохнул.
- А как еще? - строго спросил Трофимов. - С моими помбурами (см.) только так.
Он поднял чашку, несколько раз отхлебнул, а потом расстроенно закончил:
- У меня ведь все сидельцы.