- Потому что образ прекраснее здания, которое можно потрогать руками, - сказал майор. - Материальная красота тленна. Иная - бессмертна. Но ведь люди смертны, Элиза. Правда, есть такая штука - память, - тотчас перебил он себя. - Мы до сих пор знаем о Герострате и о том, что сожженный им храм был одним из чудес света. Остальное довершает наше воображение… Тысячи образов прекрасного, может быть, даже не похожие на исчезнувший оригинал и тем более - друг на друга, но все эти образы и есть прекраснейший храм Артемиды, то есть образ красоты… Извините! - Он с трудом прикурил, повернувшись спиной к ветру. - После ранений в голову… мне дважды делали трепанацию черепа и хотели списать из армии к черту… но во второй раз хирург что-то придумал и заделал отверстие костной пластиной… чужой костью… - Он с усилием улыбнулся Элоизе. - Когда я его спросил, чья это кость, он довольно сухо ответил, что не интересовался ее происхождением - национальностью и прочим… его интересовали только краниометрические данные… Я математик, до войны был учителем математики, поэтому все эти термины запоминаю с ходу… Иногда бывают жуткие боли, особенно когда не выспишься, - спиртом лечусь, а до войны пил только шампанское… вино "Северное сияние"… ну, да вы не знаете…
- А третий раз? Вы говорили, что вы трижды ранены.
- Это не имеет отношения к голове. - Он взял ее под руку. - Что еще говорил ваш пастор? Он говорил, что фокус, который прошел с храмом в Эфесе, не проходит в случае с природой? Она сама себя делает… Разве что с людьми… но тут такие фокусы…
- Вы вспоминаете жену?
- Нет, дочку. Извините, не жену. Почему я перед вами извиняюсь? Черт возьми, только потому, что ваш жених погиб в Африке, а не под Ленинградом… наверное… Простите. Ваш жених тут ни при чем, конечно. Как и моя жена.
- Мы даже не целовались, - сказала Элоиза. - Вас зовут Петером?
- Петром. Петр - значит "камень". На котором зиждится здание Церкви Христовой. Петр. А вы Элоиза. Чушь, Господи! Завтра-послезавтра Пьер Лавренов отправится на свидание с братьями во Христе из дивизии СС "Мертвая голова" - и что останется? Что будет? Речка останется. Чешуя золотая. Кто-то увидит, вот вы видите и запомните, а я не вспомню, потому что убьют… Тьфу!
Он сердито погасил окурок носком сапога.
- Знаете, пойдемте домой… то есть к старухе… Зря я вас потащил сюда… Женщины мне противопоказаны, как видите: начинаю нести чушь… Слава Богу, все скоро кончится, восстановите свой собор - прикроете срам, так сказать, вернетесь к книгам и картинам… Сказал же как-то ваш Ницше, что искусство существует для того, чтобы мы не умерли от правды. А мне предстоит как раз за нею и отправиться, за правдой, и со своей правдой меня встретят парни из "Мертвой головы"… Надо выпить. Отвернитесь!
Она послушно отвернулась. Он снял с пояса флягу и сделал несколько глотков. Закурил. Присел на корточки у стены собора.
- Сколько глупостей могут наговорить друг другу люди, встретившиеся всего-то на несколько часов… Чужая кость, наверное, дает о себе знать. Иногда я с нею разговариваю… не с костью, то есть, а с тем, кому она когда-то принадлежала… Опять глупости!
Она присела рядом.
- Но еще хуже, если люди эти глупости промолчат. - Улыбнулась. - Всю жизнь будут жалеть, что промолчали. Если хотите, я могу и сегодня помыть ноги с мылом. Вам понравилось?
Он проснулся от нового запаха - от нее пахло солдатским мылом и какой-то душистой травой. Он взял ее за руку - теплая.
- Спасибо, Элиза, но все-таки не надо этого делать… наверное… Дело не в жене и не в дочери, дело вообще не в женщинах и не в чужой кости, даже не в памяти…
- Я знаю, в чем дело, - сказала она. - Но я не знаю, почему я хочу помочь тебе. Я хочу, Петер. Очень. Положи мне руку на грудь…
- Элиза…
- Я боюсь, что завтра ты уедешь, а я ничего не успею… Я хочу быть больше жизни. Больше своей жизни. Больше твоей жизни. И я не хочу, чтобы ты умирал.
Он положил ладонь на ее лицо - оно было мокрое.
- Ты такая красивая, девочка… Мы ведь даже не успеем влюбиться… Да ведь ты уже и поняла, что я просто не могу…
Она осторожно провела рукой. Ладонь замерла.
- Третье ранение… У меня много времени. Сейчас я до разрыва сердца хочу быть с тобой. Чтобы потом думать о тебе, ждать тебя, чтобы опять… Разве это невозможно? Я не хочу, чтобы ты уничтожал себя. Вот так, пожалуйста… да, милый… да…
Она разбудила его до рассвета.
- Ты улыбался во сне. Господи, как райски пахнет яблоками! Мне уйти?
- Нет. Сколько будет, если четыре тысячи восемьсот двенадцать умножить…
- На тысячу девятьсот сорок пять! - Она показала ему язык. - И что, господин математик?
- Восемь миллионов девятьсот пятьдесят девять тысяч триста сорок. Я люблю тебя.
- Ты говоришь это на всякий случай?
- Нет. Теперь я не умру. Я это вдруг понял: теперь я никогда не умру. Значит, я люблю тебя.
За ужином, выпив спирта, он весело объявил, что ночью полк покидает городок.
Пасторша перевела взгляд с майора на Элоизу и тихонько выползла из-за стола.
- Я никогда не умру. Ты тоже.
Она сидела прямо и в упор смотрела на него своими синими глазами.
- Лиза!
Она встрепенулась:
- Я сейчас.
Она принесла из кухни таз с горячей водой, скинула туфли и стала мыть ноги. Он курил, глядя на ее колени.
- Я провожу тебя, - наконец сказал он, когда она, тщательно вытерев ноги, надела туфли и встала.
- Не надо. - Она достала из сумочки крошечный никелированный револьвер. - Видишь, я смогу постоять за себя.
- Вот глупости. - Он покачал головой. - Любой патруль расстреляет тебя на месте, если найдут в сумочке эту игрушку. Я провожу тебя. Болит голова. - Выпил чуть-чуть. - Какая луна, черт возьми.
Когда они вошли в тень собора, она взяла его под руку.
- О чем ты сейчас думаешь?
- О том, что я не умру от правды. Сними пальто, пожалуйста.
Они остановились в начале проулка, густо обсаженного деревьями, освещенные яркой луной. Не выпуская сумочку из рук, она сняла пальто и посмотрела на него. Высокая, синеглазая, пахнущая мылом и еще чем-то душистым.
- Яблоки, - сказал он. - От тебя пахнет яблоками.
Он выстрелил в нее дважды. Она без крика упала навзничь - сумочка с сухим стуком упала на плоский камень.
- Товарищ майор!
К нему бежали солдаты во главе с капитаном Куравлевым в распахнутой шинели.
Он убрал пистолет в кобуру.
- Товарищ майор… - Куравлев схватил Лавренова за плечи. - Что с вами, Петр Иваныч? Там немцы… что с вами?
Один из бойцов присел рядом с женщиной, расстегнул сумочку и показал револьвер.
- Тихоня-красавица, а?
Капитан вдруг напрягся.
- Любавин, выстрели из этой штучки в небо. Ну!
Боец встал и с усмешкой выстрелил из никелированного револьвера в луну. Раздался громкий хлопок.
- Это не обязательно, Куравлев, - хрипло сказал майор. - Надо вот что…
- А теперь бегом! - закричал капитан, хватая комполка за рукав.
- Там немцы прорвались!
- Да погоди же! - Майор вырвался. - Надо же…
Но тут он наконец понял, что это не кровь грохочет в его голове - это были раскаты орудийной пальбы, грохот, приближавшийся к городку со стороны магистрального шоссе.
- Товарищ командир полка! - Куравлев взял под козырек. - Части дивизии СС "Мертвая голова" неожиданно перешли в контрнаступление. Автомобильный марш отменяется. Наши танкисты уже выдвигаются. Нам приказано… - Махнул рукой. - Покушение у нее не получилось. Вот ваша шинель, фуражка, машина за углом, бегом, товарищ майор! Бегом!
Снаряд попал внутрь собора - взрывом качнуло башню, обломки кирпича с шуршанием и свистом фонтаном ударили в кроны деревьев.
Ветка липы, сорванная взрывом, накрыла тело женщины.
На улице, ведущей к госпиталю, горели два подбитых танка - "тридцатьчетверка" и "Тигр". Из темноты, со стороны дамбы и моста, вываливалось месиво немецкой пехоты. Из-за собора и по улицам, ведущим к центральной площади, за танками густо шла русская пехота.
- Огнеметы! - закричал Лавренов. - Огнеметы туда, в развалины! - Выстрелил с колена в приближавшихся эсэсовцев. - Восемь миллионов девятьсот пятьдесят девять тысяч триста сорок! Огонь! В атаку! За мной! За мной!
- Поздно, братцы, - сказал начальник госпиталя, накрывая тело Лавренова простыней. - Как он раньше выживал, не знаю. Но сейчас - все.
- Кончился, значит, род Лавреновых! - крикнул капитан Куравлев, которому медсестра меняла повязку на голове. - Жена с дочкой в Питере погибли, никого у него не осталось, похоронку писать некому. - Вспомнил вдруг синеглазую женщину в проулке за собором - зажмурился. - Некому и некуда.
В своем трактате "Scito te ipsum" Пьер Абеляр писал: "Любовь чаще всего представляется нам силой невоплощенной, а то и иллюзорной, но поскольку творение Божие без нее неподвижно, она существует как сила, объединяющая плоть и дух в том вечном неостановимом движении, которое мы называем Богом. Она может быть материальной или иллюзорной, но она всегда - реальна".
Мартин Хайдеггер в "Бытии и времени" утверждает: "Времяпроявление не означает "смены" экстатических состояний. Будущее не позднее бывшего, а последнее не ранее настоящего".
По существу, ему вторит Жан Гебзер: "Настоящее время - это не просто теперь, сегодня, в данный момент. Это не часть времени, а целостное свершение. Кто пытается истоки и настоящее время свести к целому в действии и действительности, тот преодолеет начало и конец".