- Крым! - Мария что-то вязала не поднимая головы. - Крым у нормальных людей дома, никуда ездить не надо. Я вот со своим, с отцом Михасика, пожила в своем Крыму после лагеря полтора года - до сих пор вспоминаю. Тоже вор был, как и эти… братья! Божатся, что не они его, а охрана на станции, - не верю: волки. Тот же Петр, золотой красавец, однажды от злости своей Катьке палец откусил. - Подняла голову и посмотрела на Машеньку с усталой улыбкой. - Настроение у него такое было, неудачно дело обернулось, а тут Катька под руку - он ее схватил и откусил ей палец. И выплюнул собаке. А Катька утерлась. Меня не трогают, я у них вместо лекарки, но и то бывает… - И добавила, как добила: - А Крыма на самом деле нету, Машенька. Он только на географической карте существует. А приезжаешь туда - вонь, дома, собаки, очереди за пирожками, грязная вода - и больше ничего. На настоящих, секретных картах это место так и называется - Ничего.
- А дети у них у кого-нибудь есть?
- У Петра. Он его подальше от Берлоги держит, у бабки какой-то, а потом, говорит, в интернат сдам. Моему ровесник.
Сын ее Михасик был тихий дурачок лет шести-семи. Он мог часами сидеть у Машенькиных ног, слушая сказки, которые она рассказывала ему по памяти.
Перед сном Михасик раздевался донага, растопыривал руки и закрывал глаза.
- Машенька, глянь, какой Михасик красивый! - говорила со слезами в голосе Мария. - Чудо!
- Чудо, - соглашалась Машенька. - А почему с закрытыми глазами, Михасик?
- С открытыми я некрасивый, - отвечал мальчик.
Иногда он ложился спать с Машенькой. Ему очень нравилось, когда девушка, пожелав ему спокойной ночи, целовала его в губы. После этого он мгновенно засыпал.
- Хотела бы себе такого? - спросила Мария. - Ну, не дурачка, конечно, а - такого. Маленького, сердечненького…
Машенька кивала. Да, маленького и сердечненького - хотела, хотя никогда раньше об этом не задумывалась.
В ночь перед отъездом наконец развязали веревку и открыли чемодан - Машенька ахнула: братья щедро расплатились с нею дорогой одеждой и пятью золотыми ложками.
- И мою возьми, - потребовал Михасик, протягивая Машеньке ярко блестевшую серебряную ложечку.
Мария покивала - Машенька взяла, поблагодарив Михасика поцелуем.
Мальчик разулыбался, а Мария, схватившись за лицо обеими руками, быстро вышла из дома.
Рано утром приехал на мотоцикле улыбающийся золотыми зубами Петр. Он должен был отвезти Машеньку к поезду.
- А хозяйка где?
Хозяйку нашли в рощице, спускавшейся к оврагу. Петр снял ее с дерева и отнес в дом.
- Видишь ты, - задумчиво проговорил он, - и твоя веревка сгодилась. Но это уже не твое дело.
- А что же с Михасиком будет? - спросила Машенька, стараясь не смотреть на тело Марии, кулем лежавшее в углу с веревкой на шее и высунутым языком. - Он же погибнет один.
- Может, и погибнет, - пробормотал Петр. - А может, и нет.
Цыганам его сдать, что ли? Им всегда дети нужны, а тут настоящий дурачок - денежное дитя…
- А если я… - Машенька запнулась, но выдержала тяжелый взгляд Петра. - …я его с собой возьму? Мы с Марией договорились: в случае чего я его себе возьму…
Петр усмехнулся:
- Врешь, конечно. Просто поймала она тебя. Давно хотела на себя руки наложить, да за мальчишку боялась. А ты на мальчишку клюнула. Ну да дело хозяйское. Садитесь в коляску оба. А я бабам по пути крикну, чтоб прибрали ее.
- Веревку верни.
- Чего? - Петр вдруг отвернулся. - Верну. Чужого имущества не надо.
Машенька вернулась домой ночным поездом. Встречала ее одна
Смушка, по такому случаю вырядившаяся в яркое платье и даже прошедшаяся сапожной щеткой с черным гуталином по седым ресницам.
Она приняла чемодан и полусонного мальчика.
Поцеловались - со свиданьицем.
- Мальчик-то чей?
- Мой.
- Вижу, что твой, - рассердилась Смушка. - Но - чей?
Маша с улыбкой пожала плечами.
Смушка вздохнула, выдохнув облачко черной угольной пыли.
- Вот тебе и Крым.
Узнав про мальчика и не обнаружив у Машеньки знаменитого крымского загара, люди вслух засомневались, была ли девушка в раю. Тогда она при свидетелях пошла в рентгенкабинет, где обезьянка Цитриняк по всем правилам поставила ее где полагается и включила аппарат.
- Вот сердце, - ткнула пальцем в экран мадам Цитриняк. - Точь-в-точь Крым. Мыс Тарханкут. Сарыч. Чобан-Басты. И даже Такиль различим. - Палец врача замер на темной узловатой полосе, двинулся севернее. - А тут жила моя бабушка. - Она вздохнула и закурила папиросу, что строжайше было запрещено в больнице. - У нее был красивейший дом на склоне горы, а вокруг сады… Татары называли ее усадьбу "Карылгачлар дуасый" - "Молитва ласточек".
Поэты… Но ласточек там гнездилось и впрямь много.
Когда посторонние тихонько разошлись, мадам Цитриняк выпустила густой клуб дыма и задумчиво сказала Машеньке:
- Я не знаю, как называется этот новый горный хребет на карте Крыма, но у кардиологов это именуется инфарктом. Ты меня поняла, девочка?
Машенька кивнула: да.
- Клавдия Лейбовна, неужели души и в самом деле нету?
- Есть. Поэтому и не видать ее на рентгеноснимках. На пленке только смертное запечатлевается, а душа бессмертна. Из-за этого она так и неудобна людям. Как твой ежик. Что-то ведь не позволяет людям в скотов превращаться. Не страх же - это было бы вовсе глупо. Ежик и мешает. Его на самом деле нет, а - мешает. Я тебе больше скажу: пока человек бессмертен, он и жив. - Она погасила папироску в чашке с холодным чаем. - Не бойся меня, девочка. Просто к старости все обезьяны сходят с ума. Мне уже не нужно ничего знать, потому что я все помню. Это и называется старостью.
Зимой Михасик сильно заболел. Родившийся и выросший на юге, он свалился в страшной горячке из-за сырых морозов, неважного питания и плохой одежды. Вдобавок нужны были лекарства, много лекарств.
Машенька сняла все деньги со сберегательной книжки, но этого оказалось мало. Тогда она отнесла в скупку "берложьи" ложки.
- Пять золотых, - определил скупщик, - но шестая-то - алюминиевая, миленькая. Красиво, конечно, изукрашена, но - алюминиевая.
Машенька вдруг обрадовалась:
- Вот и хорошо, что алюминиевая! А я-то, дура, думала, что серебряная!
И, схватив деньги, весело помчалась домой, где ее ждал мертвый Михасик, тело которого успело затвердеть, как глина на морозе.
С кладбища Машенька возвращалась об руку со Смушкой.
- Ты б только глупостей не наделала, - проворчала старуха. - А то у вас в семье чуть что - и в омут…
- Я ж кошка, - смирно ответила Машенька. - А у кошки девять смертей. Я только две прожила - докрымскую и послекрымскую.
Теперь надо третью начинать.
Смушка недоверчиво посмотрела на нее, но промолчала.
Вернувшись домой, Машенька повесила на стенку рядом с автографом Достоевского рентгеноснимок своего сердца в рамочке, а ложечку спрятала в коробку, где хранился билет до станции Симферополь.
Легла спать. Слезы уже были все выплаканы, одинокой она себя почему-то не чувствовала. Она долго лежала без сна, глядя в потолок, думая о Михасике, наконец с улыбкой закрыла глаза: с закрытыми глазами люди красивее. И сердце не так сильно болит. В раю боли нет. Впереди еще столько жизней и столько смертей.
Карылгачлар дуасый. Вечный ежик, согревшись, уснул. Спи, Машенька, - бессмертная, пока живая…
На ночь она привязывала себя за ногу к спинке кровати "висельной" веревкой: каждую ночь ей снилось, будто могучий порыв ветра ее спящую возносит на небо, в бездну то ли райскую, то ли адскую, - а она хотела остаться на земле.
ЧУЖАЯ КОСТЬ
После двух ожесточенных штурмов и прорыва танкистов к дорогам на Кёнигсберг поредевший полк майора Лавренова оставили в тылу, а его самого наскоро назначили комендантом взятого городка у слияния рек Прегель и Алле, - да какой городок - горы битого кирпича, над которыми еще не рассеялись клубы дыма после двухдневного артобстрела и массированного налета английских бомбардировщиков с Борнхольма.
Майор занял более или менее сохранившийся дом пастора, где доживала свой век полуслепая старуха-вдова, - массивное двухэтажное строение красного кирпича, с просторным кабинетом, уставленным книжными шкафами, и просторной же гостевой спальней наверху, обычно пустовавшей и служившей хранилищем для яблок, сложенных в прорезные ящики. Старуха пообещала привести свою племянницу, которая приготовит спальню и будет прислуживать господину майору, если тому будет угодно.
- Три дня отдыха, - приказал Лавренов своему начштаба. - И готовься к приему пополнения. - Он остановился перед книжным шкафом, провел пальцем по тускло-золотому корешку.
"Historia calamitatum mearum" - "История моих бедствий" Пьера Абеляра. Рядом том Грегара "Lettres complète d’Abelard et d’Héloïse".
- Любопытно. Но холодно. Пусть затопят камин… или что тут… печки?
Он поднялся в комнату с незанавешенными окнами, в которые било яркое весеннее солнце, где головокружительно пахло яблоками, отодвинул ящики, снял шинель и сапоги и в одежде лег ничком на широкую деревянную кровать, уткнувшись лбом в резную высокую спинку, и мгновенно заснул.
Он спустился вниз под бой часов.
Из кухни пахло едой.
Рослая синеглазая девушка с широким лбом и бледным лицом, окаймленным чуть вьющимися каштановыми волосами, расставляла приборы на столе, накрытом чистой скатертью, и при виде майора сделала книксен.
- Надо перевести часы, - хмуро сказал майор. - Разница с Москвой - час сорок девять минут.
Девушка кивнула.