Еще не рассвело, когда она с бумажным свертком в руках проникла в школу, поднялась в актовый зал, заперлась изнутри и принялась надраивать пол. Несколько часов кряду она работала с таким неистовством, с таким остервенением, что выбилась из сил.
Спрятавшись за плюшевой кулисой на сцене, подложила под голову бумажный сверток и уснула. Ей приснился Михаил Любимович, который с кряхтением снимает ботинки, пропотевшие носки и со стоном облегчения шевелит пальцами. От ужаса она проснулась и услыхала голос с балкона:
- Анна свет Ионовна! Ну не буду же я вас искать, как рыцарь принцессу в заколдованном замке! А ну брысь пред мои светлы очи!
Свинцерева осторожно выглянула из-за кулисы: Старцев стоял на балконе и, судя по всему, был не очень пьян.
- Ага, вот вы где! - Он взмахнул рукой. - Итак, антре ан данс! - После паузы, разглядев новый наряд Свинцеревой, он сглотнул и со вздохом сказал: - Пусть так. Но ботинки придется снять.
По воскресеньям Старцев учил ее двигаться, прыгать через скакалку и доставать прямой ногой ухо. Пришлось ей обзавестись трико и тапочками, смахивающими на балетные. Раздвинув ноги ножницами, она на пуантах стремительно мчалась через паркетное озеро, пылавшее ярким голубым светом, то вскидывая руки (научилась подмышки брить), то резко разводя; прыгала, изгибалась, а иногда и больно падала, но не жаловалась.
- Зрителей у тебя нет и, наверное, никогда не будет, - хмуро говорил Михаил Любимович, обычно сидевший на сцене с длинной гибкой линейкой на коленях - ее он безжалостно пускал в ход, объясняя ученице грамматику хореографии. - Я не в счет. А у танцора только два способа понять, на что он годится: танцевать перед публикой - либо перед Богом. Павловой или Нижинскому то и другое удавалось, но это - чудеса. Тебе остается танцевать перед Богом. Вот и вообрази, что ты вызвана на Страшный суд и должна руками-ногами объяснить, кто ты такая.
Анна Ионовна слушала стиснув зубы. В Бога она не верила, да и какой там Страшный суд? Страшный суд будет, если кто-нибудь в школе и городке пронюхает о ее занятиях со Старцевым. И так уже люди начинали оглядываться, замечая, видимо, изменившуюся ее походку и осанку, хотя Анна Ионовна по-прежнему носила мужские ботинки, юбку до пят и кофту-самовязку.
Михаилу Любимовичу нравилось, как ей удаются прыжки, но стоило ей опуститься на пол, как он начинал ворчать:
- Заднюю ногу держи! Держи! Это не рыбий хвост, а нога! И что за манера всем весом бухаться на носок? Ты в полете думай, что приземляешься на тонкий лед. Или на взбитую пуховую подушку, на которой и следа не должно остаться! Это - искусство, а у тебя… Свинцовая баба! Имя у тебя больно тяжелое, а у танцора в полете нет имени. Полет! Я после спектакля приходил в гримуборную и видел в зеркале не себя - черт знает кого и имени никакого. Ладно, давай чаевничать.
Умотанная до предела Свинцерева ставила чайник и раскладывала на сцене бутерброды. Она давно научилась пить чай только свежий и горячий донельзя, хотя потела от него, в чем и призналась учителю.
- Потей, покуда над тобою еще безоблачна лазурь! - со смехом отвечал он. - Играй с людьми, играй с судьбою… и что-то там еще буль-буль!
- Ты - жизнь, назначенная к бою, ты - сердце, жаждущее бурь… - без выражения поправляла его Анна Ионовна. - Красиво и страшно. Как будто перед тобой вдруг распахивают дверь и кричат: "А ну входи!" А куда и зачем - не говорят. Но хочется… и страшно!..
- Э, Аня, не задуривай себе голову! - Михаил Любимович прикладывался к бутылке, принесенной с собою, и запивал водку чаем. - Это сначала кажется: двери! Залы, аплодисменты, цветы, поклонники! А в конце концов остается одна дверь - в сортир с разбитым унитазом, дергаешь цепочку - и ухает твое лебенсгешихте в ржавую трубу с воем и бульканьем. Ведь такие танцоры, которые могут что метлу, что звезду станцевать, - раз в сто лет рождаются. А остальные… - Он быстро пьянел, но Анна Ионовна не обращала на это внимания: слушала молча и внимательно. - И меня в лауреаты выдвигали, да вот рылом не вышел… А я! - Он вскидывал руки, выпрямлялся на стуле и со строгим лицом поводил плечом. - Когда-то ведь и я не метлой - звездой был! Один-единственный во всем мировом балете исполнял хет-трик-па-де-труа с двойным тулупом вполоборота! От двух бортов в лузу! - Он вперял грозный взгляд в бесстрастное лицо Свинцеревой. - Уланова на коленях умоляла… а я говорю: врешь, Галя, быть звездой - это тебе не жук чихнул! Налей еще чаю.
Анна Ионовна наливала чаю, пока Михаил Любимович приканчивал водку.
- Ты не бурбонься, Аня, ей-богу, не надо. Ноги у тебя сильные и красивые, фигура выставочная, руки - ласточкины крылья, это тебе не лебедиха какая-нибудь сраная… Только волосы тебе надо отпустить и распустить по плечам, чтобы лицо слишком узким, иконописным не казалось: в настоящей танцовщице мадонны и бляди должно быть поровну. По-ров-ну! - Он поднимал указательный палец. - Ибо мадонна не танцует, а блядь не летает. По-ров-ну! Тогда - тип-топ… и топ-топ… А главное, ты врать не умеешь. Балетное вранье - особое: оно танцора по рукам-ногам вяжет, я-то знаю…
Однажды он попытался ее облапить, но Свинцерева так свирепо двинула его локтем, что Михаил Любимович упал и разбил нос до крови. Анна Ионовна помогла ему подняться и даже проводила до дома.
- Извини, - сказал он на прощание. - Мне уже даже веника не станцевать, а тебе… Тебя я просто не понимаю: зачем тебе это? Извини: раньше надо было спросить…
- Вы предложили - я согласилась.
- Прыгаешь ты больно здорово, вот я и раздухарился… а так - все зря… Извини.
Перед сном или в садике перед клеткой, в которой по-прежнему валялась растрепанная кукла, Анна Ионовна и сама пыталась ответить на этот вопрос: зачем ей все это нужно? Все эти прыжки, повороты, скольжения… И без них с ведром да шваброй так за неделю наломаешься - только б до дома доползти. Но без воскресных занятий и даже без пьяных излияний Старцева уже не могла представить свою жизнь. Только и всего. Что выросло, то и выросло. Не ножом же отрезать.
Освободив комнату покойного брата от ветхой рухляди и дочиста ее отмыв, она выкладывала на середину взбитую пуховую подушку и прыгала на нее, но всякий раз, естественно, проминала ее до пола. Свинцовая баба, угрюмо думала она, взбивая подушку. И снова прыгала. И так до изнеможения.
Размышляя о человеческом организме, она пришла к неутешительному выводу: вся его тяжесть сосредоточена в душе. Засыпая, она настраивала себя на полет птицы, тополиного пуха или даже облака, но души от этого не прибывало, а свинца не убывало. "Я есть то, что у меня есть: тяжелая память об отце и матери, о брате, о серой жизни. Куда денешься от памяти? Или от имени? Это ведь только в танце память становится бестелесной. Значит, я есть свинец".
Как ни странно, о занятиях ее никто даже не догадывался - быть может, потому, что давным-давно Анна Ионовна ни у кого не вызывала никакого интереса, - тем сильнее была поражена вся школа, от директора до первоклашки-шмыгоноса, когда она пришла без коричневого платка, с длинными волосами до плеч. От удивления даже не сразу обратили внимание на скромненькое серое платье и дешевые туфли, заменившие старушечье тряпье и мужские ботинки.
- Словно помирать собралась, вы меня простите, - брякнул в учительской астроном Марков. - Ну не влюбилась же! Такие не влюбляются, а замуж выходят.
И никто не заметил, когда и куда исчезла из ее садика клетка с куклой.
Однако никаких других изменений в жизни Анны Ионовны не произошло. Она по-прежнему с утра до вечера мыла-драила школьные коридоры и классы, на детей и взрослых взирала бесстрастно, без улыбки - разве что не леденила больше взглядом шустрых мальчишек и не горбилась при виде мужчин, норовя поскорее прошмыгнуть мимо, - шла себе, словно не отличая мужика от вороны.
- У меня такое чувство, - задумчиво проговорил как-то в Красной столовой дед Муханов, - будто она где-то себе новую задницу купила. Или сиськи. И не по дешевке!
- Это бывает, - кивнула за стойкой Феня, вытирая тряпицей пивную кружку. - Когда женщина не только женщиной себя вдруг начинает чувствовать, но и человеком. - И со вздохом добавила: - Опасное это дело, новая жизнь: это как горбом обзавестись или ослепнуть.
- Хрен редьки не толще, - заключил Колька Урблюд, с трудом оторвав голову от стола. - Все ведь от руки зависит, от пальцев.
В тот день у железнодорожного переезда народу собралось много - кто с работы, кто на работу, - поэтому в свидетелях недостатка не было. Как только отгрохотал товарняк и поднялись шлагбаумы, из боковой улицы с ревом двинулись тяжело груженные лесовозы.
Люди прижались к заборчику, в конце которого, у лужи, Анна Ионовна мыла свои туфли, - и вдруг кто-то закричал, и все увидели ребенка, норовившего на четвереньках уползти от надвигавшегося грузовика, и перекошенное лицо шофера, напрасно пытавшегося остановить свою тяжеленную машину, в которую сзади врезался такой же лесовоз. Поверх кабины со скрежетом двинулись бревна. Отшвырнув туфли, Анна в мгновение ока крутанулась на расставленных циркулем ногах, одним прыжком достигла переезда, вторым - уже с малышом на руках - взлетела над головами ошалевших зрителей и - поплыла в пахнущем цветущей липой воздухе над грузовиками, людьми и деревьями, - в наступившей внезапно тишине люди вдруг почувствовали, как ноги их отрываются от земли, и, онемев то ли от ужаса, то ли от восторга, поднялись в воздух - Буяниха с прижатой к груди кошелкой, полной яиц, дед