Ругались три дня назад: вышел к ужину торжественно-мрачный: "Слыхал, на Васильевском пожар, ТЭЦ сгорела, весь район без тепла и электричества!" – "Слушай! – не выдержав, заорал я. – Тебе мало наших семейных неприятностей – надо еще из телевизора тащить?" Он гордо выпрямился. Явно программировал такой ход событий. По резким эмоциям скучал, сильным событиям… но таким, которые желательно не касаются непосредственно его самого. "Я лишь констатирую факты!" – свою коронную фразу сказал. "Не те факты ты констатируешь! – устало произнес я. – Не все факты надо констатировать!" – "Не понимаю тебя!" – оскорбленный, вышел.
Сотрем друг друга в песок. Она как раз своими веселыми нелепостями смягчала нашу жизнь, на нее злоба вся изливалась – и тут же хотелось ее простить. После ругани она, расстроившись, удерживая слезки, надувала мячиком свои красненькие щечки, резко выдувала. "Ну ладно!
Хватит!" – сразу же хотелось по черепушке ее погладить. Помню, как однажды я решил, морально совершенствуясь, бюст Толстого из кладовки переставить на свой рабочий стол. Ходит все время пьяненькая – может, бюст великого моралиста ее устрашит? Пачкая белым ладони, поднял этот бюст – и чуть не выронил: был он пустой изнутри, и в нем
"маленькая" стояла! Вот тебе и "моральный авторитет" – я вдруг развеселился. "Маленькую" убрал, а бюст на место поставил. И потом, тихо улыбаясь, слушал, как ходит она по коридору, замедляя шаги у кладовки, потом, не решаясь, мимо проходит и снова возвращается.
Затихли шаги. Дверца заскрипела. Буквально замер я в предвкушении… чего? Долго сопела своим носиком озабоченно, видно, тяжелый бюст приподнимая, – тоже трудится человек на своем фронте! Потом – довольно долгая тишина – я торжествующе хихикал. Потом – тяжелый стук опущенного бюста, не оправдавшего надежд. Пауза. "Умный, ч-черт!" – восхищенный шепот. Уже понимая, что я слушаю, ловко на мировую идет. "Умный, ч-черт!" – это у моей двери, чтобы слышал я.
Комплимент этот, надеюсь, относится не к Толстому, а ко мне? И сейчас, в темной маршрутке, вспоминал, улыбаясь. Так вот и жили мы.
Неплохо, как теперь вспоминается.
Кончилось все это плохо, конечно. Но ведь хороших "концов жизни" и не бывает, наверно? Но неужели это – конец? Третье дыхание? А ты что б хотел? Чтоб тебе несколько концов изготавливали: этот не нравится, давай другой? Нет уж. Такой, как заслужили. Гибнем от того же, чем жили. Нормальный ход. Обидно, наверное, ни за что погибать, а мы – как раз понятно за что! За прелести свои, теперь сгнившие. Так что,
Пигмалион-реаниматор, кончен твой труд! Из воспоминаний кашу не сваришь! Они только в головенке твоей остались – больше нигде. А она, интересно, помнит? А толку-то что? Как в самом начале мне Стас сказал: "Деменция. Разрушение личности". Из черепков горшок не слепишь, чтобы суп в нем можно было варить. Вот если бюст Толстого расколется, то, наверное, его можно слепить. А живое, веселое, бодрое существо – из черепков-то – навряд ли.
Неужто не выберется она сейчас? Всегда ж выкарабкивалась – из самых жутких ситуаций, которые, как сейчас, сама же и создавала. Именно на лихости, бесшабашности и выбиралась: "Нисяво-о!" И все действительно
– обходилось. "Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" – это ж я при ней сочинил. И что же? Кончилась жизнь?
Помню, две недели прогуляла на режимнейшем предприятии, где работала после института. Бормотала с утра: "Я договорилась, договорилась! В библиотеку иду!" Выгонять, на мороз? И так – две недели. На режимнейшем предприятии, где вход и выход на табло отмечались, каждая минута рассматривалась отделом кадров! И – две недели, без объяснений. Влететь в такое только она могла. Ясно было, что обычным путем не спастись. Да и какой путь тут – обычный? Путь несколько странный нашла – обычный разве что для нее. К своей подружке Лидке пошла, где за бутылкой они все проблемы решали, не минуя и мировых.
А уж эту-то! "Тьфу!" – как Нонна небрежно отметила. Муж Лидки грузин был, художник, и у них там постоянно "князья" паслись, которые "все могут"! Ночью пришла. "Дунувшая", естественно. Но на это я уже сквозь пальцы смотрел. Главное – радостная. "Сде-вава!" – шутливо произнесла и голубой листок на стол шмякнула. Я поднял его, глянул – и помутилось в голове. Все буквы на нем – и напечатанные, и написанные от руки – были грузинские, этакие веселые извилистые червячки! А где же фамилия-то ее? Та-ак. Фамилия-то как раз по-русски, но явно на месте вытравленной, другой… Ювелирная работа! С таким бюллетенем надо прямо в тюрьму. "Ну, если посадят меня, Венечка… то, может, тебе тоже в ту тюрьму устроиться кем-нибудь?" – хихикнула, ладошкой губы пришлепнула, вытаращила веселые глазки. Неужто сажают и таких? "Нисяво-о-о!" – бодро утром сказала. Где же – "нисяво"? Уставать я уже стал от ее бодрости: ночь не спал. Раньше и я был веселый, но всю веселость она себе забрала, мне только ужас оставила – вполне обоснованный, надо сказать.
Вернулась – радостная. И опять же – поддавшая. Но тогда мы пили не просто так – победы отмечали.
"Ну что?" На работу придя, сразу же собрала в курилке за цехом совещание, своих подружек и корешей, таких же бездельников, как она, на их бурную поддержку надеясь… но и из них никто в восторг от ее бюллетеня не пришел. Наоборот, старались зловещий этот листок скорее другому передать – и быстро он опять в ручонках у нее оказался. И все ушли. И осталась она одна, с этим листочком в дрожащих руках. И тут, на беду свою, зашел в ту курилку у сборочного цеха молодой, перспективный парторг. Покурить с массами, о проблемах узнать, потом смело их на собрание вынести! Время было – лихие шестидесятые. Но такого – не ожидал. Нонна, хабарик отбросив, к нему кинулась: "Что вы посоветуете? К вам одному могу обратиться!" – сунула бюллетень.
Тот взял листок, посмотрел, покачнулся и, прошептав побелевшими губами: "Я этого не читал", – быстро вышел. Тогда она, на рабочее место не заходя, пошла в отдел кадров и отдала бюллетень. Через час примерно звонок: "Зайдите!" Дружки проводили ее, дали клюкнуть.
Смело вошла! – этакая Жанна д’Арк. "Вот что, Нонночка, – всесильная
Алла Авдеевна сказала, – больше не делай так. И никому, слышишь, не рассказывай!" – "Куда… идти?" – Нонна пролепетала. "На рабочее место", – Алла Авдеевна улыбнулась вдруг. И все к ней так относились
– именно ей демонстрировали свою доброту, – мол, и мы тоже люди.
Умело провоцировала она на то своей как бы слабостью и растерянностью – на грани нахальства, и это сочетание веселило всех.
Парторг, встречая в столовой ее, лихо подмигивал: "Мы знаем с тобой одну вещь!" И ему приятно было – себя лихим ощущать. Время такое было. И вроде как с ее легкой руки парторг резко пошел в гору, стал смело везде выступать, "лихие шестидесятые" все выше его несли. В конце концов оказался в Москве, крупным деятелем шоу-бизнеса, но звонил и оттуда – Нонну своей "крестной матерью" считал. Очарован был. Парторг Очарованный. "Ну как вы там, все гуляете?" – по телефону кричал. И никаких других версий не принимал – только эту. И даже когда я в последние годы пытался робко говорить ему, что не все у нас так уж складно, хохотал: "Да вы везде свое возьмете!" Парторг верил в нас.
А я-то – верю, нет? Словами в основном наша жизнь держалась – событий радостных не было уже давно.
Приходя, заставал ее пьяной, озлобленной. Душу мне рвала, ночи не спал. Но утром – успокаивал себя. Все равно разговор надо вести к примирению – так лучше сразу сделать мир, правильными словами.
– Ты чего это? – добродушно спрашивал. – Поддамши, что ли, вчера была?
Правильное, мне кажется, находил слово: "поддамши" – это гораздо лучше, чем "пьяна".
– Я?! Поддамши? – весело восклицала. – Никогда!
Чуяла уже, что скандала не будет.
– Ну, не поддамши… Выпимши. Было такое?
– Я? Выпимши? – Она веселела все больше. – Да вы что, гражданин?
– Ну… клюкнувши-то была? – Я глядел на нее уже совсем влюбленно.
– Клюкнувши? – добродушно задумывалась, оттопырив губу. – Странно…
– насмешливо глянула на себя в зеркало. – А мне казалось, я была так чис-та!
На словах и держались. На наших. На моих.
За темным окном маршрутки снег повалил. Сплошной – как тогда… когда я у Эрмитажа молился. Молитва и сейчас продолжается… молитва длиною в жизнь.
Шел от ограды через сад, и вдруг из тьмы в круглый свет фонаря выскользнула собачка. Вытянув усатую мордочку по земле, закатывая черные глазки, она смотрела на меня снизу вверх, но не подобострастно, а как-то лукаво. Хвостик ее мотался влево-вправо, почти как снегоочиститель. Ее, что ли, собачка? – вдруг осенило меня. Реализованный ее бред? Ну молодец, молодец, собачка! И она – молодец. Реализовала-таки свою собачку! А если ее на это хватило – то, может, восстановим и жизнь?
Смелое предположение! Ну а вдруг?
Я протянул пряничек, но она, вздохнув, покачала усатой головкой и перевернулась голым животиком вверх, требуя ласки. Прихотлива, как хозяйка ее! Если это и бред, то бред симпатичный.
Улыбаясь, я поднимался по лестнице. Навстречу мне кто-то бежал вниз.
Я посторонился и узнал Настю. Увидел слезы на ее лице.
– Ну… что там? – произнес я бодро.
Настя лишь махнула рукой, сбежала вниз и хлопнула дверью.
Не может быть! Не может быть ничего плохого, раз я только хорошее вспоминал!
Заклинатель змей, смертельно ужаленный! Пигмалион-реаниматор!
Я рванул вверх по лестнице.
Ворвался в палату, в затхлый пенальчик… и, с наслаждением вдохнув сладковатый от лекарств воздух (третье дыхание!), опустился на стул.
Слава тебе, господи! Все тихо! Вот, оказывается, где самое острое счастье-то бывает!