Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.
- Наизусть, что ли? - спрашиваю, окончательно проснувшись.
- Наизусть. Я что хошь наизусть помню.
- Это как?
- Помню - и все. Откуда я знаю как?
- А что ты помнишь?
- Все.
Помолчав, он вдруг затараторил:
- "А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран. Сколько мне лет, а?.."
Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.
- А вот еще, - сказал он. - "Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то - значит, про мою жизнь…" - Это уже голосом теть-Дуни. - А дальше песня идет, - сказал Костик. - Хошь, песню спою?
- Не надо, - решил я.
Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок - и строчит наизусть: "Люблю тебя, Петра творенье"… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи - одно, а всякая вагонная говорильня - другое. Теперь вот письмо…
Я спросил:
- А кому ты письма… это… ну рассказываешь?
- Никому.
- Почему?
- Я скрытный. - И Костик добавил: - А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.
Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли?
Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь - верь, хочешь - не верь. Письмо - это не стишки какие-то, его не каждому доверишь.
- Ладно, - разрешил я. - Читай. Только без привирок.
- Да сука буду, слово в слово! - побожился он. И замолчал.
- Ну? Забыл, что ли? - спросил я сердито.
- Нет. Я настраиваюсь… - Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: - Антоша…
Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла.
- Какой я тебе Антоша? - возмутился я.
- Не мне… Это тебе она написала… Антоша…
- Так и написала?
- Так и написала.
- Ну валяй дальше.
- Антоша… - повторил Костик голосом Зои. - Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная…
- Но я вовсе не так посмотрел, - прервал я Костика.
- Откуда мне знать, как ты посмотрел? - возразил Костик.
- Не так, - упрямо повторил я. - Ладно. Чеши дальше.
- Дальше она тебе пишет, - сказал своим голосом Костик, - что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…
- Это ты хороший? - поинтересовался я.
- Я передал, как она сказала, - чуть обидевшись, отвечал Костик. - Теперь, кажись, все.
- Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?
- Отнесу, - натянуто произнес он.
- Не перепутаешь?
Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.
Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: "Зоя"… Нет, я скажу не так. Я скажу: "Зоенька"… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: "Зоенька". А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…
- Зоенька, - произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.
Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители. Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.
- Зоенька… - повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. - Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки - штабисты, что нет у них ничего человеческого.
- Как? - спросил я Костика.
- Не знаю, - сознался он. - Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?
- Ну повтори.
Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:
- Зо-ень-ка… - И потом опять: - Зо-ень-ка…
Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал "Зоенька", а всего один раз.
- Нет, ты сказал два раза, - возразил Костик. Но не обиделся.
Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.
- Это не ей… Это тебе я повторил, - настаивал я.
- Как ты повторил, так я и запомнил, - миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: - Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что…
- Хватит, - прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым. - Послушай… Может, о жалости вычеркнуть?
- Могу и вычеркнуть, - сказал деловито Костик. - Давай дальше. Она ведь ждет…
- А у меня получается? Или… нет?
- Тебе бы закончить надо… - посоветовал Костик.
- Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, "красивой" не надо. Необыкновенной…
Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое…
- Что такое "такое"? - переспросил Костик. - Сказать, что увидел "такое"?
- Ну необычное… - поправил я. - У нее такие травяные глаза…
- Так и передать? Про траву? - осведомился Костик.
- Ты что?! - чуть не взревел я. - Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю…
- А мне не надо писать. Ты ей пиши, - резонно заметил Костик.
Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем.
- Тогда передам так, - решил Костик. - В травяных глазах ты увидел необычное…
- Нет, нет! - запротестовал я. - Про глаза не надо.
- Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: "Жду ответа, как соловей лета!".
- А по-другому нельзя?
- По-другому тоже можно, - деловито предложил Костик. - Вот так: "Лети с приветом, вернись с ответом!".
- А как лучше?
- Про соловья красивше, - сказал он, подумав.
- Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? - спросил я, вдруг оробев.
- Сейчас и отнесу.
Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно.
- Сейчас? Почему сейчас? - встревожился я.
- А когда?
- Не знаю… - Я и вправду чего-то испугался. - Может, она уже спит?
- Она ждет! - изрек он и уполз в темноту.
11
На другой день и на следующий Зоя не отвечала. Несколько раз я прошмыгивал мимо, стараясь попасться ей на глаза, зацепиться взглядом. А она преспокойненько посиживала рядышком с теть-Дуней, переговариваясь и щурясь на ласковое солнышко, и по сторонам не смотрела. А рядом, как всегда, ее Шурочка. Со стороны два золотых одуванчика на зеленом поле. Да и Костя вел себя странно: бродил в стороне, изображал полную несознанку. А когда я указал ему на его уши-лопухи: мол, чего они у тебя не фурычат? - он лишь помотал головой, вздергивая острые плечи, что означало: я-то что, это не я молчу, а кто молчит, ты и сам знаешь.
Между тем вернулись штабные. Из их разговоров можно было понять, что дела наши с прокормом - хуже некуда. Раз-другой доставили ведро жмыха и ведро гнилой картошки, да еще бидон обрата, белой жижицы, в которой и заварили жмых, и назвали это супом. Суп рататуй, по краям вода, в середине х… Два дня хлебали, но в животе не прибавлялось.
Кто-то пропел:
- Ешь вода, пей вода, срать не будешь никогда!
Теть-Дуня посоветовала подпитываться травкой. Она показала, какую надо рвать: листики и корешки от одуванчиков, стволики от конского щавеля, стебель лопуха, подорожник, что-то еще. Но много ли этого добра растет в нашем загоне?.. Все общипали и с жадностью глядели за колючку, где на воле зеленели лопухи и даже щавель.
Но тут нас с Шабаном погнали на ночь в штабной вагон. Шла очередная гульба. Пока девок лапали, нам дважды бросили со стола по куску хлеба. Надо было поймать этот кусок слету, по-собачьи, с пола поднимать не разрешалось.