Брюс Голд, которого в первой строке этого романа попросили написать книгу о жизни еврея в Америке, в последней строке задает себе вопрос: "С чего же начать?" Голд лукавит: он достаточно умен и не может не понимать, что уже стал автором (а точнее - соавтором Хеллера) вместившегося между этой просьбой и этим вопросом романа "Голд, или Не хуже золота".
Но, как и любое истинное явление искусства, роман выходит за рамки заданной темы и рассказывает, как и любое истинное явление искусства, о жизни человека в этом мире.
Введенные в роман реалии политической жизни США 70-х годов позволили Хеллеру подвергнуть деятелей современного истеблишмента уничтожающей критике, что он сделал с присущим ему блеском.
Содержание:
I - ЖИЗНЬ ЕВРЕЯ 1
II - МОЙ ГОД В БЕЛОМ ДОМЕ 2
III - ВСЕ, ЧТО МЕНЯЕТСЯ, ВСЕ - К ХУДШЕМУ 11
IV - ВСЕ, ЧТО НАМЕЧЕНО, НЕ СБУДЕТСЯ 16
V - ОБРАЗОВАНИЕ И ИСТИНА, или ИСТИНА В ОБРАЗОВАНИИ 28
VI - ТЫ ПОВРЕДИШЬ НОГУ 39
VII - ПРИГЛАСИ ЕВРЕЯ В БЕЛЫЙ ДОМ (И ОН СТАНЕТ ТВОИМ РАБОМ) 53
VIII - МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ 70
Примечания 96
Джозеф Хеллер
ГОЛД, ИЛИ НЕ ХУЖЕ ЗОЛОТА
Посвящаю эту книгу нескольким любезным мне семьям и многочисленным бесхитростным друзьям, чьи помощь, слова и опыт сыграли такую большую роль.
Этот член встает под мою дудку.
Линдон Б. Джонсон, в бытность лидером сенатского большинства.
Не забывай, что ты еврей, все равно напомнят.
Из рассказа Бернарда Маламуда.
I
ЖИЗНЬ ЕВРЕЯ
ГОЛДА много раз просили написать о жизни еврея в Америке. Впрочем, это было не совсем так. Его просили об этом только дважды; в том числе совсем недавно - просила одна женщина из Уилмингтона, штат Делавер, куда он ездил читать за деньги выдержки из своих статей и книг, а также, по желанию публики, из своих стихотворений и рассказов.
"Как я могу писать о жизни еврея, - спрашивал он себя в вагоне экспресса, возвращаясь в Нью-Йорк, - если я даже не знаю, что это такое? Я понятия не имею, о чем тут можно написать. Какая еще, к черту, жизнь еврея? По-моему, мне так ни разу и не довелось встретить настоящего антисемита. Когда я рос на Кони-Айленде, все, кого я знал, были евреями. Я даже не отдавал себе отчета в том, что я еврей, пока не вырос. Или, скорее, мне казалось, что все в мире евреи, а это практически то же самое. Почти единственным исключением были итальянцы, жившие на другом конце Кони-Айленда, а два или три итальянских семейства жили так близко к нам, что им приходилось посылать своих детей в нашу школу. В нашем квартале жила ирландская семья с немецкой фамилией, а в моем классе всегда было двое-трое итальянцев или скандинавов, которые должны были ходить в школу по еврейским праздникам, когда мы гуляли, что казалось ущемлением прав. Я даже испытывал к ним жалость, потому что меньшинством были они. У ирландского семейства была собака - евреи тогда не держали собак - и еще они выращивали цыплят у себя во дворе. Даже в старших классах почти все мальчишки и девчонки, с которыми я общался, были евреями, и все учителя тоже. Такая же ситуация была и в колледже. И только когда я поехал на летнюю сессию в Висконсин, я впервые оказался среди неевреев. Но неприятного в этом ничего не было, просто я находился в иной среде. А потом я вернулся в Колумбийский защищать диплом и писать докторскую и снова очутился в знакомой обстановке. Мои ближайшие друзья в Колумбийском тоже были евреями: Либерман, Помрой, Розенблатт. Единственным исключением был Ральф Ньюсам, но и с ним я чувствовал себя точно так же, как с другими, и мне казалось, что и он чувствует себя со мной совершенно свободно. Я бы не знал, с чего начать".
Он начал с того, что посетил Либермана.
- Жизнь какого еврея? - с нескрываемым недоверием спросил неповоротливый лысеющий рыжеволосый Либерман, когда Голд рассказал ему об этой идее.
- Меня.
- А почему не меня? - маленькие глазки Либермана загорелись.
Его стол был завален машинописными страницами и черными карандашами для правки, такими же толстыми и грязными, как его пальцы. С первого до последнего дня в колледже он страстно мечтал стать когда-нибудь владельцем небольшого интеллектуального журнала. Журнал у него теперь был, но этого оказалось мало. Зависть, честолюбие, приступы депрессии по-прежнему продолжали уничтожать те немногие и невидимые добродетели, которые, может быть, и были у него от рождения. Либерман никогда не отличался щедростью.
- Ты хочешь, чтобы я, - весело резюмировал Голд, - написал опус о тебе для публикации в твоем же журнале?
До сидевшего с мрачным видом Либермана дошло.
- Да, из этого ничего хорошего не получится.
- Такую вещь должен написать ты сам.
- Я не умею писать. Вы с Помроем убедили меня в этом.
- Ты злоупотребляешь риторическими вопросами.
- Кажется, я ничего не могу с этим поделать. А у тебя что было на уме?
- Это еще сыровато, - начал Голд. Он избегал смотреть в глаза Либерману. - Но я напишу объективную, ответственную, умную работу о том, каково это было для людей, вроде тебя и меня, родиться и вырасти здесь. Конечно, я в какой-то мере коснусь противоречий между культурными традициями наших родившихся в Европе родителей и традициями, возникающими в преимущественно американском окружении.
- Вот что я тебе скажу, - ответил Либерман. Ухватив обеими руками один из своих толстых карандашей, он сломал его и принялся мерить шагами комнату. - У нас очень объективный и ответственный журнал для высокоинтеллектуальных читателей. Я бы хотел получить от тебя на эту тему что-нибудь посвежее и поострее. Откровенно говоря, номера наши ужасно скучны. Иногда настолько, что мне кажется, нам придется закрыться. Напиши, что ты почувствовал, когда впервые увидел необрезанный член? Какие испытываешь ощущения, трахая неевреек?
- С чего ты взял, что я трахаю неевреек? - спросил Голд.
- Ну, если у тебя нет такого опыта, то выдумай, что бы ты при этом чувствовал, - ответил Либерман. - Нам нужны мнения, а не факты.
- Какой объем ты мне дашь и сколько заплатишь?
Либерман задумался.
- Что ты скажешь о пятнадцати-двадцати тысячах слов? Может быть, я весь номер смогу построить вокруг этой работы и снизить остальные издательские расходы.
- За такую работу я возьму шесть тысяч долларов.
- Я дам тебе триста.
- Меньше чем за две пятьсот я и пальцем не шевельну.
- Больше семисот я тебе не заплачу. Я дам твою фотографию крупным планом на обложке.
- Давай сойдемся на полутора тысячах.
- Мы остановимся на тысяче. Для нас и это много.
- Шестьсот я возьму сегодня. И потом мне нужны те триста, что ты мне еще должен за "Всё".
- Мы ее еще не опубликовали.
- Мы договорились, что ты заплатишь по предоставлении рукописи, - с чувством возразил Голд. За несколько месяцев до этого Либерман приобрел статью, заказанную Голду популярным эротическим журнальчиком, впоследствии отвергшим ее как не отвечающую даже минимальному уровню умственного развития их читательской аудитории; эту оценку Голд осмотрительно предпочел не распространять вместе с рукописью. Полностью статья называлась "Сокрушительные успехи, или Всё, что намечено, не сбудется", и Голд еще не получил причитавшихся ему денег. - Почему ты ее не печатаешь? Она может вызвать некоторую полемику.
- Жду, когда наберется достаточно, чтобы расплатиться с тобой. - Либерман издал резкий смешок и опустился на стул. Либерман неизменно нравился себе, когда шутил. - Я прочел твою рецензию, - заговорил он медленнее, неодобрительным тоном, - на книгу президента.
Голд был начеку.
- А я прочел твою.
- Я нашел, что она интересна.
- А твоя - нет.
- Мне показалось, что ты уклончив без нужды, - поспешил вставить Либерман. - Мне подумалось, что тебе не хватило мужества встать на сторону администрации.
- Зато ты ни минуты не колебался. - Голд дождался, когда Либерман кивнул, словно принимая похвалу. - И тем не менее, мне звонили из Белого Дома. Кажется, им всем понравилась моя рецензия. По-моему, президенту в том числе.
Из гуманных соображений Голд не упомянул, что получил еще и предложение занять пост в правительстве. Мучить Либермана было приятно, но сразить его наповал - пожалуй, чересчур.