- А как ты их прописываешь?
- Пошли, посмотришь.
Пашка с матерью подошли к сбитому из сосновых бревен, золотистому на солнце бараку. Группа девушек и молодых женщин стояла около него. Из барака раздавался плач, перекрываемы душераздирающими криками и визгом. С рыданиями, хромая, выходили из строения девчата.
- Отдыхай, Амосьевна! Кончилась твоя смена, - бросила мать круглолицей смуглой женщине.
- Принимай пост, Лукинична! Тебе прописать еще полсотни человек осталось, - осклабилась та, сунув в печь несколько стальных прутьев.
Ввели десяток девушек со скованными за спиной руками. Охранницы повалили их на спины.
- А ну, мандёры, подставляй коленки! Тетенька вас воспитывать будет. Я научу вас родину любить! - кричала мать, подходя с раскаленными докрасна прутьями к жертвам.
- Я - комсомолка! Я в подполье была! Я в партизанском отряде воевала! - извивалась зеленоглазая дивчина, первая попавшаяся матери.
Мать ткнула ее прутом в глаз. Девушка вскрикнула и потеряла сознание. Струйка дыма взметнулась над глазнице, из которой потекла черная жидкость. Мать выжгла на левой коленке девушки букву "п".
- Ой, тетенька не надо! - запричитали девушки
- Лежать тихо, сучки, а то окривеете! - криком распалила себя мать.
Методично выжигала она на коленках у девушек букву "п". Охранницы поднимали их, расковывали и выталкивали из барака. На их место втаскивали новые жертвы, предварительно заковав их в наручники.
- Вот так и прописываем, - сказала мать, закончив жутковатую работу.
- Ты бы, мать, не лютовала так. Вдруг отвечать придется?
- Не придется! Всех в лагерную пыль сотрем! А ты, что комсомолочку пожалел? Мы и коммунисток уму-разуму учим. На то и лагерь!
Пашка уехал в тот же вечер. Локомотив с салон-вагоном Калинина дожидался его. Жихарев долго испытывал чувство, что видел мать в последний раз. Пашку вдруг разыскал его первый учитель Разуваев. Его перевели в систему госбезопасности и назначили уполномоченным по Хвойненскому району.
- С плохой новостью приехал я, Павел, - сказал он при встрече.
- Что-нибудь с матерь?
- Да, погибла твоя мать. Погибла на боевом посту, как герой.
- Как это произошло?
- Зечки ее убили. Накануне смерти она и ее подруга Амосьевна (ты должен ее знать), утопили в сортире - семнадцатилетнюю соплячку. Позже мы установили, что в лагере действовала подпольная организация заключенных. Ее члены занимались саботажем, не давали уголовницам над собой издеваться, заставляли их работать вместе со всеми. Организацию эту возглавляла одна стервь одноглазая, бывшая партизанка и подпольщица.
- Знаю, ей мать глаз выжгла.
- Так вот, члены организации приговорили твою мать к смертной казни. Словом, Павел, сварили ее живьем в кухонном котле. Амосьевну поймали отвели в тот сортир, где они с матерью девчонку утопили, и стали головой в говно окунать Начнет Амосьевна захлебываться, ее вытащат, дадут отдышаться и снова опустят. А потом утопили. Начальника лагеря поймали. Выжгли на лбу слово "фашист" и повесили. Большой бунт вышел… Тогда меня уполномоченным по району и поставили. Хорошо, командир охраны деловым мужиком оказался - не дал по лесам разбежаться и оружие захватить. Вовремя зечек локализовал и половину лагеря перестрелял. А потом уже я приехал расследование проводить. За каждую жертву лично перед строем по тридцать зечек расстрелял.
- Что стало с одноглазой?
- Застрелилась она. Из револьвера начальника лагеря. Выбили трупу второй глаз и в столовой для заключенных за ноги повесили. Пусть висит и пахнет!
- Стоит ли так?
- Ты, Павел, сентиментальным стал! Она твою мать убила. Двух человек из револьвера покалечила. Служебную собаку с проводником застрелила. А ты: "Стоит ли так?" Мы не только ее, мы всех зачинщиц в столовой развесили. Дневную порцию пищи снизили, а норму увеличили. Пусть все знают: Разуваев шутить не любит. Сейчас по всем лагерям слух идет: зеки хвосты поджали.
- Когда-то ты большим шутником был…
- Это когда-то было. Нынче, перед пенсией, надо генеральский чин заработать. У нас, в Ленинграде скоро большие дела будут. Стараться надо!
Не дожил Разуваев до больших дел, не получил генеральского звания. Во время очередной поездки в лагерь, где погибла пашкина мать, заключенные поймали его и распилили на части циркулярной пилой на лесопилке.
Глава 29
Большие дела, действительно, ждали Ленинград и его руководителей. Запил первый секретарь обкома Жданов. Его перевели в Москву, сделали секретарем ЦК. Он продолжал пить и напивался до того, что даже поощрявший пьянство соратников Сталин запретил ему употреблять спиртное. Через какое-то время Жданов почил в бозе: сердце не выдержало огромных доз алкоголя, принимаемых ежедневно. Тем временем в Ленинграде пришли к власти новые люди, молодые, энергичные с новыми подходами к партийным и государственным проблемам. Дела в области и в городе быстро пошли в гору. Популярность новых руководителей стала стремительно расти. Сталину, разумеется, это не нравилось. Однако аппарат органов был перегружен работой. Разбирались с бывшими военнопленными, громили кибернетиков и морганистов. Сажали за преклонение перед иностранной техникой, арестовывали писателей и поэтов. Тем не менее, на расследование "ленинградского дела" были брошены лучшие следователи, освобожденные от ведения других дел. Большинство арестованных быстро давало нужные показания, но попадались и крепкие орешки. Таким оказался сменивший Жданова на посту первого секретаря обкома, а позже - секретаря ЦК - Кузнецов. Не смотря на все применявшиеся к нему методы физического воздействия, он отказывался давать показания. Пашке велели подключиться к расследованию. Он застал Кузнецова висящим на дыбе в кабинете следователя. Свистом рассекал воздух черный хлыст, ложившийся на живот Кузнецова. Взмокший следователь обрадовался приходу Жихарева.
- Вот, товарищ генерал-лейтенант, бич из бегемотовой кожи на нем пробую. Трофейный… Додумались же немцы! Европа! - говорил он, утирая пот.
- Говорить будешь? - обернулся Пашка к Кузнецову.
- Не о чем мне с тобой говорить, фашист! - прохрипел тот.
- Он всех фашистами обзывает и еще матерится при этом, - вставил следователь.
- Опустите его и снимите штанишки! - велел Пашка.
Кузнецова опустили на пол, содрали старые солдатские галифе и трусы. Жихарев набросил ременную петлю на мошонку подследственного и приказал снова подвесить. "У-у-у!" - захрипел тот, суча ногами. Каждое движение доставляло ему боль.
- Пристрелите меня! Убейте! - умолял Кузнецов.
- Легкой смерти хочешь! Нет, выбирай: или дашь показания, или вот и умрешь, - ответил Жихарев.
- Снимите меня! Я дам показания.
- Опустите его! У тебя протокол допроса готов? - обернулся Пашка к следователю.
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
- А ты говоришь: "Бегемотовая кожа, Европа". Наши, отечественные методы использовать надо! И скажи ему: будет дергаться - снова за яйца повесим, - направился Жихарев к выходу.
Внезапно Хозяин отменил решение о проведении большого процесса. Арестованных втихаря осудили и расстреляли без помпы и шума в прессе.
Неожиданно Пашку вызвал Лаврентий. Он посадил Жихарева в свою машину и приказал ехать в Лужники, на Окружную железную дорогу. Странный состав стоял в Лужниках. К паровозу был прицеплен салон-вагон Берии, за ним следовали товарный и пассажирский вагоны. "Черный ворон" и автобус с офицерами госбезопасности стояли у насыпи. Из "воронка" вытолкнули раздетого донага человека, кожа которого искрилась на солнце.
- Солью натерли? - спросил подслеповатый Лаврентий.
- Так точно! - хрустнул каблуками по снегу полковник с лицом, изрытым оспой.
- Узнаешь? Бывший председатель Госплана Вознесенский, - указал Жихареву на человека Берия.
- Видел его портреты в газетах.
- Этот изменник родины неоднократно бегал к Сталину с предложениями уменьшить выделение средств на нужды государственной безопасности. Говорил, что мы жируем, когда народ живет в голоде и холоде. Пусть теперь сам померзнет!
Человека бросили в товарный вагон, который заперли и опломбировали. Пашка с Берией прошли в салон-вагон. Влезли в пассажирский вагон офицеры. Поезд тронулся по Окружной дороге. Снова, как в двадцать третьем году Жихарев и Лаврентий потягивали коньяк, курили, правда, на сей раз английские сигареты, восхищались теперь уже красотой русской зимы. Проехав круг, поезд остановился в Лужниках.
Офицеры открыли дверь товарного вагона. Вознесенский, скрючившись, сидел в углу вагона. Он что-то замычал, протянул к мучителям руки.
- Надо же! Мороз под сорок градусов, а он живой! - удивился Лаврентий.
Сделали еще два круга, но в Вознесенском все еще теплилась жизнь. Наконец, рябой полковник доложил, что осужденный мертв. По приставленной лесенке Пашка с Лаврентием заглянули в вагон. Все там же, в углу лежало свернувшееся калачиком тело. Берия пнул его ботинком и, ойкнув, стал тереть ногой о ногу.
- Ты смотри! От соли как камень стал. Ну, ничего, сейчас эту снежную бабу в крематории растопят. Машина "Хлеб" уже ждет.
За участие в расследовании "ленинградского дела" Пашку наградили третьим орденом Красного Знамени.