Они не берут его в свой разговор. Мама иногда отвлекается на ребенка. Но отец снова что-то говорит ей, увлекает за собой. Ребенок ест. На стене громко тикают часы.
Ребенок не понимает, о чем они говорят. Улавливает какие-то отдельные слова. Ближний Восток. Экономика. Каддафи. Говорит в основном отец. Кажется, что маме это все не очень интересно, но ей надо слушать. И что-то тоже говорить.
Эти слова похожи на заклинания. Только что они с отцом смотрели, как свет фонарей отражается от ночных облаков, и вот уже папа сказал "Каддафи". Экономика. Когда родители разговаривают о непонятном, это значит, что папа устал (так мама говорит), что у него плохое настроение (так ребенок понимает). А когда у папы плохое настроение – это плохо.
Когда плохое настроение у мамы – это ничего страшного. Точнее, это, конечно, не очень хорошо, но ее можно пожалеть, и тогда будет лучше. А когда плохое настроение у папы, значит, так тому и быть. И ничего не поделаешь. И пожалеть его почему-то в такие моменты не хочется, он становится слишком серьезным. Когда плохо маме, то плохо только маме. Когда плохо папе, то, значит, плохо будет всем.
Ребенок пытается что-то сказать, поучаствовать в разговоре.
– Правильно! – громко говорит он в ответ на очередную реплику отца. Но, видимо, это совсем не правильно, ребенка одергивают, просят сидеть спокойно.
Ну да ладно. Это еще не самое плохое. Хуже всего – когда папа смотрит футбол. К нему тогда подходить вообще бесполезно. С ним не поиграть, ничего не спросить. Приходится только сидеть рядом и тоже кричать: "Гол!" И все время смотреть в телевизор, а не по сторонам. А это совсем не интересно. А если не нравится сидеть рядом, "займись чем-нибудь". Но чем заняться? Можно с мамой поиграть, но она как-то не очень умеет. Можно поиграть самому, но это совсем уж скучно. Вот и приходится сидеть.
А сейчас они вместе ужинают, это хорошо. Еще бы не слова всякие непонятные. Но и так хорошо. Пока он вспоминал про футбол, что-то переменилось. Родители уже не разговаривают, а просто доедают молча. Папа смотрит в тарелку, как когда ему плохо, а мама – то на папу, то в окно.
Кажется, сейчас начнется. Мама разливает чай, ребенок громко размешивает сахар. Отец поворачивается к нему, ничего не говорит, но все и так понятно: "Сиди спокойно". Вот и началось. Когда отец уже не говорит, а просто смотрит, это значит, что дальше он начнет кричать. Ребенок затихает.
Если бы он знал, из-за чего они ругаются, все было бы понятно, как про фонари на облаках или как когда звучат незнакомые слова, значит, разговор взрослый. Но это даже не "Ближний Восток". То есть слова-то простые, но совершенно не ясно, почему они их произносят и почему при этом кричат.
Сейчас они поругаются, потом мама будет плакать, а папа мрачно сидеть. Потом они помирятся, но лучше бы не ссорились.
Когда отец сердится, черты его лица истончаются, он как будто становится меньше. Тогда называть его папой не получается. Нужно какое-то уменьшенное слово. "Пяпя", – думает ребенок. Он еще в том возрасте, когда у всего на свете много имен. Злобный пяпя.
Мама накрывает на стол. Сегодня ребенка из детского сада забирал отец. Она не смотрит на мужа и сына, но при этом не выпускает их из своего внимания. Вот они, стоят у окна, о чем-то разговаривают. Ей нравится, как легко муж находит общий язык с сыном. Она слышит, о чем они говорят, но не прислушивается к разговору. Так даже лучше – видеть все как бы со стороны, изучать двух этих пришельцев, не вдаваясь в подробности языка, но понимая, что наблюдаешь некий абсолютный контакт.
Она положила на стол скатерть. Она не всегда это делает, иногда они просто ужинают, потом она смахивает крошки с деревянной столешницы – и все. Но сегодня ей хочется хоть немного их порадовать. За то, что они так тихо и доверительно разговаривают при ней. За то, что дали ей стать свидетелем чего-то личного. За то, что не боятся ее, не прячутся, не секретничают или не молчат.
На ужин будет рыба. Ничего особенного, обычная рыба под майонезом, обычный ужин. Но на столе скатерть. Еще бы добавить букет цветов, и будет почти празднично. Но и без букета сойдет. Хотя было бы неплохо.
Вот они за столом. Рыба всегда оказывается слишком костлявой. Более костлявой, чем ей бы хотелось. Она вынимает мелкие косточки изо рта, кладет на край тарелки, стыдливо поглядывает на мужа и сына. Но они едят. Особо не восторгаются, но едят. Ребенок ест хорошо. Они ведь и не обязаны каждый раз ее хвалить. Иногда еда – это просто еда. Время от времени просто надо есть, вот они и едят.
Ребенок, видимо, быстро наелся. Он начинает скучать, баловаться, стучит вилкой по тарелке. Она одергивает сына, зная, что муж не любит резких звуков за едой. Иногда он даже не может слышать, как кто-то рядом жует, и включает музыку. Иногда они едят в тишине или разговаривают.
Но сын ее не замечает, успокаивается на несколько секунд, а потом снова принимается за свое. Тогда уже вступает муж:
– Ешь спокойно.
Ребенок притихает. Ужин продолжается.
Утолив первый голод, муж заговаривает с ней. О работе он уже спросил, точнее, она его спросила, а потом и он ее – как будто из вежливости. Он говорит о новостях. О войне. Она его пугает, сама идея войны. Поэтому даже если война идет где-то далеко, он говорит о ней. Ей не нравятся эти разговоры. Как будто вместе с ними война, идущая где-то далеко, входит и в их дом. Тревожная нота, повисающая в воздухе. Но она слушает, что-то отвечает ему, понимает – так надо. Он разговаривает о политике, только когда его что-то угнетает, гложет, подтачивает изнутри. Значит, надо дать ему выговориться, выслушать, попытаться утешить.
Ей не хочется вести эти разговоры при ребенке. Кто-то матерится при детях, кто-то при них курит и пьет, кто-то разговаривает о политике. Но что она может ему сказать? Он говорит, не нуждаясь в ответе. Точнее, он нуждается, но не оставляет для ответа никакой возможности. Она пытается что-то отвечать, понимая, что говорит невпопад, понимая, что не находит нужных слов, что ей не хватает терпения или мудрости.
Удивительно, как легко удавалось ее матери всегда угадывать настроение мужа, поворачивать разговор так, что он этого не замечал, как будто праздные, но такие нужные семейные разговоры – его идея. Она, как утка на пруду, ловила встречный ветер и заслоняла от него птенцов.
Муж говорит, она слушает, ребенок скучает. Какие-то абсолютно неуместные за столом подробности гибели Каддафи. Влияние ливийского конфликта на российскую экономику. Мысли по поводу ситуации на Ближнем Востоке в целом.
Ребенок волнуется. Он, конечно, скорее всего не понимает, ну или не очень понимает, о чем речь. Несколько раз он коротко вдыхает ртом, как будто собираясь что-то сказать, но так ничего и не говорит, ловя взглядом то лицо матери, то лицо отца, то вообще что-то постороннее.
– В своем завещании Каддафи призвал сторонников продолжать сопротивление, – говорит отец.
– Правильно! – неожиданно и громко выпаливает ребенок.
Мать вздрагивает, отец сурово и удивленно смотрит на сына.
– Ешь, пожалуйста, и не встревай во взрослые разговоры, – одергивает сына мать. Она специально одергивает ребенка первой, чтобы муж увидел, что меры приняты и военное вмешательство не нужно. Пусть лучше ребенок немного подуется на нее, чем услышит что-то куда более внушительное от отца. Она боится гнева мужа не меньше, чем сын. Она знает, что во время серьезных разговоров его лучше не отвлекать. То, что сделал сын, – всего лишь дурачество. Но сейчас именно это может стать причиной вооруженного конфликта.
Ребенок смотрит в тарелку, муж ничего не говорит. Ей это удалось. Военный конфликт в Ливии может как угодно влиять на российскую и даже мировую экономику, на ситуацию на Ближнем Востоке в целом. Но он никак не должен влиять на ситуацию в их семье.
Россия, конец октября, в старом парке возле их дома на деревьях еще остались последние желтые листья. В выходные можно будет всем вместе пойти гулять.
Муж сбился с мысли. Он что-то говорил, а ему не дали досказать. Теперь это так и останется внутри него. Минутная подавленность сменяется раздраженностью. Ему нужно на что-то переключиться. Но он может сменить лишь тему, не настроение.
Она разливает чай. Терпкая ароматная индийская заварка. Муж угрюмо уставился в стол. Ребенок громко звенит ложкой, размешивая сахар. Еще один резкий звук. Отец молча поворачивается к сыну.
Ему не нравится, как готовит жена. Еда у нее получается какой-то безликой, если так вообще можно сказать о еде. Вот и сегодня – обычная рыба под майонезом. Рыба всегда – просто рыба, овощи – просто овощи, хлеб она покупает уже нарезанный. Приготовление занимает минимум времени. Кухня даже не успевает пропитаться запахом – все готовится и съедается крайне быстро. Потом моется посуда – и все. Никакого священнодейства, никакого ритуала. Есть в готовке что-то древнее, языческое. Но это не про их дом. Майонеза и полуфабрикатов в древние времена не было.
Пока жена заканчивает приготовления, он отвлекается на сына, удивленно и сосредоточенно разглядывающего что-то за окном. Сначала он не понимает, куда смотрит ребенок, но потом его взгляд падает на расцвеченные вечерними огнями облака, полностью заслонившие небо. Теперь они смотрят на одно и то же. Ребенок не понимает, почему небо светится, хотя должно быть темно – поздний вечер октября.
– Это от фонарей. От машин, от окон, – говорит отец. Неужели его сын заметил это впервые? Почему это не удивило его вчера, позавчера, неделю назад? Все остальное становится неважным.