Вечером того же дня Фатима возвращалась домой от пожилой одинокой синьоры, которой помогала по хозяйству. Синьора громко смеялась, много курила и надсадно кашляла. В целом же была обычной бабкой, крепкой южной старухой с намертво въевшимся загаром, слегка обвисшей кожей на руках и лице, свидетельствовавшей о том, что в недавнем прошлом это была пышная веселая женщина, любившая щедрые приемы и долгие поздние ужины. Синьора Джиджина говорила медленно и внятно и – о чудо! – Фатима, не способная порой объяснить табачнику, что ей нужен трамвайный билет, понимала даже ее шутки.
Фатима шла по городу. Дневная жара спала. Вечерний свет, косыми лучами просачивающийся между домов, золотил кружившую в воздухе пыль, которую беспрестанно поднимали снующие туда-сюда хриплоголосые мотороллеры. Магазины и кафе, вновь открывшиеся после долгого дневного перерыва, были заполнены людьми, покупающими продукты к ужину или поглощающими за недочитанной утренней газетой свой послеобеденный эспрессо. Морские птицы, залетавшие в город со стороны набережной, галдели, как будто пытаясь обратить на себя хоть чье-нибудь внимание.
Она позвонила домой. И впервые без слез поговорила с мужем, сыном и дочерью. Впервые за долгие недели конец дня принес осмысленную усталость и голоса в телефонной трубке были не менее реальны, чем звон небольшого колокола, отбивавшего часы в церкви неподалеку.
Аэропорт Неаполя мало чем отличается от любого другого аэропорта. Огромные окна, огромные залы, огромные пространства снаружи. Внимание привлекают либо очень красивые люди, либо очень некрасивые. Остальные же становятся просто частью общего шума. Фатима понимала, что и она сейчас – невидима. Обычная женщина, возвращающаяся домой после продолжительных заработков. В итальянских аэропортах часто встречаются такие. Наверное, такие встречаются во всех аэропортах.
Она решила воспользоваться этим – не отвлекаться и не отвлекать. То, что ее никто сейчас не видит, хорошо. Жалко, очки далеко в сумку убрала, долго доставать. Фатима вспомнила один из первых вечеров, когда она бродила по городу в почти таких же очках. Да, сейчас бы они не помешали.
Когда наступил финансовый кризис, с работой возникли трудности. Люди стали больше экономить, в том числе и на обслуге. Фатима даже подумала, что все-таки придется вернуться домой. Ей повезло, одна из соседок уезжала и передала ей одного из своих клиентов.
Синьор Доменико был дряхлым пугливым стариком, едва способным самостоятельно передвигаться. Долгое время он с опаской поглядывал на Фатиму, как будто ждал, что она его ограбит или убьет. Фатима мыла его, убирала его квартиру, иногда ходила за продуктами.
– Боюсь я за моего старичка, – говорила она Вере. – Вот умрет он – и что тогда? У меня никого не останется.
Работы вновь стало много, а старый Доменико все шаркал по комнатам, капризничал. Его здоровье ухудшалось, зрение слабело, речь становилась все менее разборчивой. Казалось, хуже быть уже не может, это предел старости, а он все старился, старился, слабел умом, но продолжал безошибочно узнавать свою помощницу-осетинку. И никого больше признавать не хотел.
Однажды, когда Фатима мыла его, она заметила, как сильно отросли ногти у него на ногах. Она тут же взялась за ножницы, но старик слабо попятился, замахал на нее рукой: "No, no! Dopo! Alla prossima volta!" Он превращался в ребенка, боящегося стричь ногти и волосы.
Когда они прощались, Доменико, похоже, так и не понял, что она уезжает навсегда. Что-то прошелестел ей в ответ, слабо помахал рукой, то ли прощаясь, то ли выпроваживая, как делал всегда, когда она уходила. Фатима поняла, что ее старик больше не говорит по-итальянски. Она была единственным человеком, способным различить остатки речи в издаваемых им звуках.
Она почувствовала себя уплывающим кораблем, оставляющим одинокого Робинзона на незнакомом острове, населенном туземцами. Смотреть на него, машущего рукой в полной уверенности, что завтра она снова к нему заглянет, было невозможно, и она поспешила вниз по лестнице, тоже махнув ему, как бы невзначай.
Теперь Доменико тряс своей дряхлой кистью в аэропорту, прямо у нее перед лицом. И если от настоящего Доменико можно было сбежать, то от этого навязчивого воспоминания было не избавиться. Кто-то другой сейчас безуспешно пытается узнать, чего хочет этот выживший из ума старый баламут, как будто не сумевший умереть в отведенный ему срок и теперь вынужденный скитаться по своей квартире, бесконечно долго превращаясь в собственный призрак.
Неаполь чем-то похож на грейпфрут. С такой же розовой кожурой, терпким запахом, легким привкусом горечи. Стоит чуть глубже проникнуть в него, прорвать эту, толстую только на первый взгляд, оболочку, и тебе в лицо брызнут тысячи жизней и любовей, попадут в глаза, на время ослепив, пробьют вкусовые рецепторы, вызвав мгновенную бодрящую оскомину, оставят ни на что не похожее послевкусие.
Объявили регистрацию на рейс. Фатима замешкалась с чемоданами. Через несколько секунд какой-то молодой парень уже предлагал ей помощь. Судя по акценту и манерам, сицилиец. Смесь юношеской наглости и сыновьего благоговения перед зрелым человеком. Переходящая в розовое синева выбритых щек. За все годы Фатима так и не нашла более подходящего определения для сицилийского акцента, кроме как "самый итальянский". Она, конечно, приняла помощь, немного заглядевшись на юнца, всем своим видом вселявшего надежду, что если не во всем мире, то у него – уж точно – все будет хорошо.
Он проводил ее, убедился, что багаж принят, и только после этого ушел, оставив в воздухе, пусть и ненадолго, ощущение своего присутствия. "Интересно, куда он летит, – подумала Фатима. – Даже не спросила". Оставалось дождаться посадки.
Утром в Неаполе кричат петухи. Центр города, каменные дома, припаркованные машины и мотороллеры. Тишина, нарушаемая редкими гулкими шагами, пьяными, сердитыми или счастливыми голосами (почему-то ночью не бывает просто голосов), далеким гулом случайных моторов. И вот предутренний покой неаполитанских квартир нарушает первый петушиный крик. И сразу за ним – второй. И вот уже все петухи, живущие поблизости, голосят, прочищая заспанные глотки, умиляя редких туристов и раздражая местных жителей. Вслед за петушиными криками слышны шум воды, гул кофеварок, звон посуды. Наступает утро.
В первый раз Фатиму удивили петухи.
– Вера, я рано утром слышала, петухи кричали. Мне показалось или …
– Кричали, кричали, – перебивает ее Вера.
– И что, они прямо в квартирах живут?
– Прямо в квартирах. Были бы квартиры побольше, и лошади бы жили, – зевая, отвечает Вера. – Привыкнешь.
И Фатима привыкла. Сначала ей нравилось так просыпаться, это было необычно, особенно если учесть, что находишься в центре крупного города. Потом ей стало казаться, что петухи кричат уж слишком рано и слишком громко. Иногда она на них злилась, иногда, если утро было особенно светлым и просторным, радовалась их голосам. Но чаще всего она их не замечала, перестала замечать, лишь изредка, как и все местные жители, отвечая недовольным ворчанием на эту неистовую повсеместную побудку.
Однажды ночью Фатима проснулась оттого, что заголосили все петухи разом. Это было не обычное утреннее кукареканье, а протяжные, по-настоящему птичьи крики. Фатима посмотрела на часы. Три часа ночи. Рядом, на своей кровати, заворочалась Вера. В соседней комнате кто-то закашлял. Петухи смолкли так же внезапно. Через несколько минут, возможно, через одну минуту, на город, на все побережье обрушился сильнейший шторм с грозой, с хлопаньем не закрытых кем-то на ночь окон, с доносящимися непонятно откуда неведомыми голосами. Буря продолжалась несколько часов, ненадолго стихая и снова возвращаясь. В Поццуоли ветер попортил мачты у нескольких яхт, а в Сорренто молнией убило старуху, выбежавшую во двор, чтобы снять сушившееся белье. В том году это был сильнейший шторм (кстати, в каком это было году? – вспомнить точно Фатима уже не могла).
Наверное, впервые она почувствовала это летом, когда до возвращения оставалось несколько месяцев. Во время очередного разговора она предложила мужу: "Слушай, а, может, я еще на годик останусь? Машину купим вторую, будет у каждого своя". Обычно муж выбирал выражения. Но на этот раз ответил ей матом. Фатима сразу поняла, что вернется домой в назначенный срок, и больше к этому вопросу не возвращалась. Но еще несколько дней после она с грустью думала о второй машине, которую уже не купит. И о том, как еще можно было бы распорядиться заработанными за год деньгами. И о том, что еще целый год она могла бы… вот об этом Фатима изо всех сил старалась не думать.
Один раз кто-то из соседей предложил сходить на море. И она поняла, что не была на море уже больше года. Нет, она, конечно, проезжала и проходила мимо него, нередко его видела, но она не сидела на берегу, не купалась, не загорала. Она вспомнила, как удивляли ее неаполитанцы, которые могли не купаться годами. Теперь она сама стала такой. Ей достаточно было знать, что море рядом. Это как звонить друзьям детства: в какой-то момент понимаешь, что они все равно никуда от тебя не денутся, – и перестаешь звонить.