Асаня стоял посреди избы с забинтованной головой и правой рукой на перевязи.
- Кто это тебя отделал? - спросил Георгий, сжимая левую здоровую руку Асани.
- Чепуха… Заживет. Мотоцикл жалко. Видел его? А ты что же это? Пальтецо на рыбьем меху? Закалел?
- А ты все такой же, - произнес Георгий, отпуская руку друга. - Все такой же.
Этим он хотел сказать, что Асаня по-прежнему невзрачный, ребячливый, но, всматриваясь в его лицо, заметил изменения, о которых не хотелось да и не нужно было говорить: кожа щек одрябла, нос как будто стал больше и острее, под глазами набухли мешки, да и сами глаза смотрели как-то жалобно, виновато. Сколько ему? Двадцать семь… До старости еще далеко, но она уже проступает то там, то здесь… И вместе с тем Асаня был какой-то обновленный, в чистой клетчатой рубашке, гладко выбритый. Георгий помнил его другим: в старой замызганной гимнастерке, вечно обросшего, нестриженного, в кирзовых пыльных сапогах.
Георгий сбросил пальто и стал ходить по избе, размахивая руками, чтобы разогнать кровь. Асаня посмотрел на него и сказал:
- Надо принять меры. Ты посиди, я сейчас…
Надел стеганку, напялил на забинтованную голову шапчонку и ушел.
Георгий ходил по комнате и пытался по обстановке, по вещам понять, как живет его друг. Избе давно пора на слом, но вещи в ней новые - шифоньер с зеркальной дверцей, круглый стол, дубовые стулья, ковер на стене. Видно было, что живут здесь не бедствуя. Что еще? Книги, но все больше по бухгалтерскому учету, значит, Пастуховой.
Асаня вернулся с бутылкой водки. Быстро обернулся, словно бегом бегал. Глаза блестели радостно, щеки разгорелись на морозе.
- Ты в печку загляни, - кивнул он Георгию.
Георгий сам открыл заслонку русской печи, вытянул ухватом чугунок с горячими щами. Все он делал, как у себя дома, не чувствуя стеснения, как будто не пять лет не видел друга, а пять дней.
Потом уже, за столом, разглядывая Асаню, который уселся напротив, он отметил, что все-таки Асаня почти не изменился: те же спокойные светло-серые глаза, те же толстые губы, улыбающиеся бесхитростной улыбкой. И постепенно согреваясь, Георгий ощутил острое чувство счастья. Он теперь не думал ни об институте, ни о Ксане, ни о будущем. Он чувствовал, что Асаня рад его приезду, и этого было достаточно.
- Значит, женился? - спросил Георгий. - Ну и как?
- Привыкаю потихоньку. Жена в хозяйстве - вещь полезная.
- Какое у тебя хозяйство?
- А вон - щегол.
Асаня кивнул в сторону окна, где висела клетка.
Георгий всматривался в лицо друга и думал: "Неужели он смог полюбить ее?" Это не укладывалось в голове. Как можно было любить Пастухову? Он никогда не знал ее близко, но всегда испытывал к ней недоброе чувство, особенно в те годы, когда отняла она у его матери последнее женское счастье.
- Про Светку я слышал уже. А своих-то не предвидится?
Спросил и понял, что спрашивать, пожалуй, было не нужно. В лице Асани мелькнуло неудовольствие, которое он сразу попытался подавить. Ответил только:
- Светка тоже моя…
Асаня потянулся к бутылке. Георгий прикрыл ладонью свой стакан.
- Это почто так-то? - удивился Асаня.
- Согрелся - и точка… Я, честно говоря, последнее время до чертиков… А теперь решил - хватит. Ну ее к шутам.
Георгий отодвинулся вместе со стулом от стола.
Асаня допил один. Поморщился.
- А бутылек давай спрячем. А то Катя скоблить будет. После этого, - он показал на перевязанную голову, - я тоже зарок дал…
Нет. Асаня уже не тот, что прежде, это ясно. Раньше вся его душа была перед Георгием нараспашку, а сейчас словно задернута шторкой от посторонних глаз, а за шторкой - та женщина…
- Дядя как?
Асаня оживился.
- Иван Леонтич? А что ему сделается? Задубел - не курит, не пьет. Он нас с тобой переживет.
- Где он поселился?
- У вас…
Это означало, что Иван Леонтич поселился у родной своей сестры, матери Георгия. А о матери Георгий говорить не хотел.
- Ты знаешь, зачем я сюда? Ехал, думал тебя увезти, на юг куда-нибудь. Да, видно, зря ехал… Ты, я вижу, прочно якорь бросил.
- А как же институт твой?
- С институтом все. Завязал. Я теперь вольная птица.
Асаня посмотрел внимательно, отвернулся.
- И надолго на юг?
- На год. Может, на два. А может, и насовсем. Если поживется. А все же махнем?
- Плохой я теперь махальщик.
В это время за спиной Георгия что-то зазвенело.
- Чай поспел, - улыбаясь, пояснил Асаня. - Хочешь посмотреть?
Приспособление на крышке чайника было нехитрое, но Асаня им, как видно, очень гордился.
- А ты засек, что кипятильник сам выключается?
От этой Асаниной радости Георгию опять стало тоскливо, он все время надеялся поговорить откровенно - это высшая радость общения… Теперь видно было, что настоящего разговора не получится. С кем говорить и о чем? Об электрическом чайнике?
Боясь обидеть Асаню, Георгий сказал, что придумано здорово, но в душе пожалел было друга, который занимался такими детскими игрушками. Как далеко они разошлись…
Опять уселись за стол, пили жидкий чай, жевали твердые, как галька, медовые пряники.
- А ты слышал, - спросил Асаня, - о механическом сердце?
- Нет, - ответил Георгий, стараясь держать веки открытыми. Теперь, когда он согрелся, ему очень захотелось спать.
- Ну, как же, двухкамерное сердце из пластмассы с небольшим атомным двигателем. Несколько лет может работать без остановки.
- А зачем оно тебе?
Сон уже совсем навалился на Георгия. Он едва сидел на стуле.
- Мне-то, конечно, ни к чему. Ты бы прилег с дороги. Разбери постель.
- Грязный я.
- Ничего. Катя придет, баню истопит. - И вдруг Асаня вспомнил: - Да ты знаешь - у нас радость. Илья нашелся.
- Илья?
- Илья - брат мой. Неужели забыл?
Илью Георгий никогда не видел, потому что тот уехал из деревни еще до его рождения. Но он слышал о нем не раз от Асани. Вспомнил фотографию этого Ильи в майке и клетчатой кепке.
- Да, нашелся. И знаешь, кто он теперь? Писатель. Живет в Чернобыльске.
- Как же ты его нашел?
- А случайно. Взял у Ивана Леонтича книжку "Хоровод". Автор - Тополев. Ну, Тополев и Тополев, мне и ни к чему. Фамилия незнакомая. Вот посмотри…
Асаня протянул книжку в лидериновой голубой обложке.
- Ну, книжка вроде как книжка… Потом читаю - что такое, вроде наше село описывается. Все-все так же. Потом люди. Измененные, правда, но узнать можно. И Иван Леонтич со своей библиотекой описан. И отец мой, и кузница. Я чуть не бегом к Ивану Леонтичу. Он почитал некоторые места и говорит: "Это только Илья мог написать. Больше никто". А почему он Тополев, а не Потупушкин? "А это, говорит, должно быть псевдоним"… Вот так нашелся. Иван Леонтич ему письмо написал и я. И он подтвердил: да, я тот самый Илья. Приехать обещал.
- Ты рад?
- А как же - у меня, кроме него, никого родных нет.
- Так почему он не писал? Двадцать лет ведь не писал?
- Кто его знает…
Не раздеваясь, Георгий лег на кровать, закрыл глаза. Он слышал, как Асаня убирал со стола, потом плескал водой, мыл посуду.
Во сне явилась Маша - почему-то еще маленькая девочка, с косичками, босоногая. Она обвила худыми ручками шею Георгия, зашептала любовные слова. Георгий пытался оттолкнуть ее, это было отвратительно: маленькая девочка - и такие слова. А она крепко вцепилась в него, и вдруг он с ужасом заметил, что шея и голые плечи ее покрыты большими красными прыщами. Он закричал от страха и отвращения и проснулся.
Открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. По комнате, прихрамывая, передвигалась женщина, стараясь ступать бесшумно. В дверях появилась маленькая девочка в сереньком капюшоне. Женщина принялась раздевать ее. Девочка спросила:
- А это кто лежит?
- Тише, - ответила женщина, - это друг папы. Он устал с дороги. Пусть отдыхает.