- Простите, господа судьи, - после долгой паузы, одолев душевное волнение, снова заговорил Петренко, - каюсь, во всем я виноват; я насправди не стоял коло своей будки в то время, как следовало, потому что кабы я стоял, то каков бы там ливень ни был, а я бы сигналы заметил, если не по свету, так по стрелке, какая у самой железной дороги, при моей будке и находится; коли поворачивают близкий ко мне диск, то и она поворачивается.
Председатель переглядывался с судьями, у торжествующего прокурора не сходила улыбка с уст, а у меня даже разгоралась злость на Степана: ну, кто его за язык тянул? Да еще так беспощадно все на себя валит… вот и за стрелку. Никто из нас при следствии на эту злополучную стрелку и внимания-то не обратил.
- Где же ты в это время был? - спросил наконец у подсудимого председатель.
- В своей будке, ваше превосходительство.
- Спал? Пьян был?
- Никак нет, ваше превосходительство, я истинно говорю, что горилки и нюхать не нюхаю… и от, стало быть, за день до несчастья та прибыла до нашей станции дивчина из нашего села, Орышка, - конфузясь и заикаясь, продолжал свою исповедь Петренко, - дак я ее признал… знакомая… да не удалось мне с ней перекинуться словом, а тут, на мое счастье или на горе, дождь и загони ее в мою будку… Ну, обрадовался, себя не помню: свое, значит, увидел… про родное село начал распытывать, как там у нас живется, - кто народился, кто оженился, кто помер?.. Ну, слово по слову, а грех и попутал… Вот все, по чистой совести, как перед богом, так и перед вами сказал; карайте меня, потому виновен; восемь лет верой и правдой служил… и их благородие знают, а баба вот подвела! - закончил уже спокойнее свое признание Степан и, вытерши рукавом пот на челе, с облегченною душой сел на скамью.
Чистосердечное, ничем не вызванное сознание подсудимого тронуло всех и облегчило ему наказание; но все же карьера его была совершенно испорчена, а сколько я вытерпел за него, бедного, объяснений, выговоров, замечаний, так и не поверите! Насилу все это перемололось и забылось; а Степана вот только недавно успел вновь пристроить и добавлю - женатого уже на той же злополучной хохлушке Орышке, виновнице всех его несчастий.
Так вот, - заключил добродушно рассказчик, - какие бывают истории на свете и как иногда трудно постичь движения души человека.
В это время раздался в зале звонок и окрик швейцара: "На Мелитополь, Симферополь, Севастополь - первый звонок!"
Мы засуетились.
- А все же, согласитесь, - резонировал, догоняя старичка рыжий следователь, - все-таки мы оказались правы: нельзя с добродушною доверчивостью относиться к этим грубым животным, нельзя: снаружи-то они святы и невинны, а покопайтесь только хорошенько…
- Нет-с, вы не правы, - садясь в вагон, резко ответил старик, - мой-то Степан потому и сознался, что чересчур был благороден душой… Неужели вы этого не поняли?
Вареники
Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло-желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.
За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.
У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.
Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:
- Пане сотский, несите ваши мешки!
- А когда же дождусь я? - робко запротестовала женщина. - Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому-то и присмотреть за ними.
- Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?
- Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.
- Духом? - прижмурил правый глаз жид. - Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано - баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!
Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.
Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.
Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут… Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!
- Намерзнется Софрониха, - заметила сивая шапка с завалинки, - особенно если простоит до вечера.
- Одубеет, - лаконически ответил картуз.
- Звисно - вдова, - философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту.
В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все-таки счел долгом выругаться.
- Ишь, стоит на дороге, - не видишь разве начальства?
- Выбачайте, - извинялась, низко кланяясь, вдова.
- Чего стоишь? Зачем пришла? - допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.
- Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, - докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.
- Гречки? - изумился последний, вытаращивая на нее глаза. - Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.
- У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, - улыбнулась самодовольно вдова, - славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.
- Скажите на милость, какие нежности! - осклабился старшина. - Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали!
Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.
- Так, так! - продолжал ворчать старшина. - А гречаные вареники - это первая вещь на свете, после горилки, конечно, - поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился.
- А подойди-ка сюда, подойди, - поманил он вдову. - Покажи твою гречку.
Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.
- Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла.
- Для деток, - оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.
- Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? - все грознее допрашивал старшина. - Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот?
- Что же мне делать самой, да еще без надела? - дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. - Дело вдовье, только бог да я…
- Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! - уже совсем свирепел старшина. - Да постой, постой! - вспомнил он. - Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?
- Простите, пане голова, недород… чужая земелька… сами знаете, не вернулось и зерно… - уже плакала вдова, поминутно утирая нос. - Я бы всею душою… только что я с детками?
- Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким…
- Где же мне, пане, достать? - простонала Софрониха.
- Где? Захотела б - нашла. Да вот, - спохватился он, - хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе… Да что я? След-таки этот мешочек взять за процент, - и старшина положил на него свою властную руку.
- Воля ваша! - упавшим голосом всхлипывала вдова. - Детки только, ждут все…
- Пустое! - решил голова, хотя у него заскребло что-то на сердце. - Они и пшеничным вареникам будут рады.
Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:
- Жинко! А угадай, что я тебе привез?
- А что бы такое? - выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина с вздернутым носом и масляными глазами. - Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла|
- Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.
- Ну, так что ж? - сконфузилась жена. - Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто[1], что я торговала у дьячихи?
- Тьфу! - даже плюнул старшина. - Ей про образа, а она все про лубья.
- Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?
- Нет, не люлька, а вот что! - и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.
- Борошно? - презрительно улыбнулась жена. - Эка невидаль!
- Борошно! Да какое только? - развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. - Гречаное, взгляни-ка! - и он внушительно поднес ей кулек.
- Гре-ча-ное? Откуда взял? - изумилась теперь и жена.