- Нема тата, поїхали з хурою, а мама слабі, - отвечает пискливым голосом девочка.
- Отвори сени! - приказал ей урядник. - Снимайте с санок покойника! - обратился он к запряженным в сани сторожам. - Да несите в хату.
С ужасом вбежала девочка к матери и сообщила ей, что хотят мертвяка несть в хату. Переполошилась и больная, слезла с печи, накинула на плечо опанчу и вышла, дрожа, в сени. А в сенях уже лежит на рогожке обезображенный, погнивший, разлагающийся труп, и начальство приказывает отпереть дверь в хату, чтобы там поберечь покойника, пока сделают гроб.
- Паночку! - возопила обезумевшая хозяйка. - Що се за напасть? За віщо знущатись хочете? Я сама тільки з дітьми у хаті, слаба… Змилуйтесь!..
- Я не могу, за всех отвечать не стану! - настаивал урядник. - Ведь это не жид, чтоб его можно было и в хлев швырнуть, между свиней; ведь это христианин. А где ж видано, чтобы христианское тело лежало в сенях или в хлеву до погребения? Его нужно с честью положить в хате на столе, под образами, пока батюшка отправит панихиду.
- Та уже воно, прости господи, смердить так, що і мене, і діток вижене з хати!
- Так что ж ты, дура? Я за тебя грех буду брать на душу? Из-за тебя в пекло мне идти, что ли? - кричал уже урядник, отворяя двери в хату.
Повалилась перепуганная хозяйка ему в ноги:
- Паночку, серце! Не робіть цього! Не паскудьте моєї хати, пошануйте, бо я и на ногах ледве стою! Я вам чим-небудь одслужу за вашу ласку.
- Давай трояка, так черт с тобой! Я повезу своего деда в другую хату!
- Ой лишенько! Де ж я вам візьму трояка! У нас таких грошей і в хаті нема! Згляньтесь, паночку, на нашу бідність!
- Давай! Что там слюнишь!.. Не то положу у тебя тут сейчас на столе… Три дня по закону выдержу!
- Ой, хоч заріжте - нема! Що мені в світі робити? От напасть! - ломала она руки. Дети ревели навзрыд.
- Неси сюда покойника! - командовал между тем урядник, не обращая внимания на слезы глупой бабы.
- Стійте! - вскрикнула жинка, подбежав к скрыне; дрожащими руками она отперла ее, вынула оттуда в тряпочку завернутые медные деньги и почти швырнула их на стол.
- Беріть все, що є. Подавіться ними!
Урядник пересчитал медные гроши; оказалось восемьдесят копеек. "Обижаться или нет?" - подумал он и, махнув рукой, велел покойника опять уложить на санки.
- Ты думаешь, мне нужны деньги? - оправдывался он, уходя из хаты. - Не мне, а покойнику: кто ему даром будет гроб делать, копать могилу, служить отправу? Вот я и собираю с христиан. Тебе за то бог зачтет, вот что!
Но на эти утешения женщина ничего не ответила; она болезненно всхлипывала, прижимая детей.
Двинулись опять санки, покрытые рогожей, дальше: впереди - урядник, позади - сотский. Остановились возле следующей хаты. Урядник вошел в нее сам. Возле окна, на небольшой самодельной табуретке, сидел старик и тачал чобит; больше никого в хате не было.
- Здравствуй, дед, - сказал урядник, входя.
- Здравствуйте, - произнес старик и, приставивши руку к подслеповатым глазам, начал рассматривать гостя.
- Встань-ка, братец! - продолжал урядник. - Да выдвинь стол: мне на нем нужно положить покойника, пока сделают гроб.
Старик засуетился, встал, подошел ближе к уряднику и тогда только сообразил, с кем имеет дело.
- Якого покойника? - спросил он, недоумевая.
- Какого? Да вон того, что у жида в корчме скоропостижно умер.
- Змилуйтесь, пане! Та він там лежав, то хай і лежить. Та кажуть, що до його і підступити не можна.
- Да потому я и привез его к тебе в хату: ты старик один, стерпишь, а семейным людям трудно.
- Що ж це за нахаба, добродію! Не робіть мені пакості! Я нікого нічим не чіпаю.
- Да что мне с тобой возжаться? Не бросать же христианина в хлев!
- Та, паночку, його давно вже поховати треба; адже мені казали, що його ще вчора потрошили.
- Не учить меня! Сам знаю, что делать! Эй, - крикнул он в окно, - снимайте покойника, несите сюда в хату.
- Що ж це таке? Це чиста напасть! - протестовал старик. - Я не дам паскудити своєї хати! Я до самого справника піду!
- Молчать! Я тебе на голову положу мертвеца!
- Що ти за один? Це моя власна хата: не дам паскудити!
- А!.. Грубиянить? - кричал уже рассвирепевший урядник, хватив за шиворот деда. - Взять его, бунтовщика!
Но и дед не унимался.
- В'яжи, бий! - кричал он. - Здирник каторжний!
Урядник остановился; бить не входило в план его действий: скандал мог прервать его путешествие с мертвецом, обещающее немало прибыли.
- Бий же! - кричал неистово дед. - Бий, розбишака, рабіжник! Мало дереш з людей шкури? Бий!
Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы не прервала ее молодая красивая девушка, вбежав неожиданно в хату. Она была в кошаре и услышала крик своего деда.
- Паночку, голубчик! Пустіть діда! - бросилась она к уряднику, ловя его ноги. - Не бийте діда, не бийте!
- Я его в тюремный замок, в Сибирь запакую! Он смеет начальство ругать!
- Паночку, лебедику! Простіть! Змилуйтесь! - молила с рыданиями внука и, вынув завязанную в хустку желтую бумажку[44], сунула ему в руку.
Бумажка произвела свое действие. Урядник и без того жалел, что связался с сумасшедшим дедом; он его выпустил из рук.
- Слушай, дед! - спокойнее уже, но с большим достоинством сказал урядник. - Только уважаю твою старость да твою внуку. А то бы ты у меня знал, где козам роги правлят!
Старик и сам, опамятовавшись немного, струсил, а потому и прошептал:
- Простіть, ваше благородіє!
Урядник плюнул в ответ и хлопнул дверьми. Тронулись сани и подъехали к третьей хате; но тут баба оказалась самая толковая и бывалая. Она прямо начала торговаться. Порешили на четырех злотых[45], куске воску и четырех фунтах меду (у бабы была пасека).
Таким образом двигалась медленно по селу процессия, не пропуская ни одной хаты; повторялись приблизительно схожие сцены и собиралась, по удаче, большая или меньшая лепта. Поплатившиеся сходились друг к дружке, передавали свои огорчения и шли за радою в корчму. Здесь к вечеру собралась порядочная толпа. Неудовольствие росло. Слышались уже протестующие крики:
- Що се за здирство? Такого ще й не чували! Їздить по селу з мертвяком, як кацап з крамом, та й обдира кожну хату!
- А со ви мовците отому гаспиду? - научал толпу Шмуль. - Ідіть до батюски, росказіть йому все, та й уже! Я сам буду свідчити!
- А й справді, що мовчать? Ходім! - кто-то крикнул решительно.
Толпа заволновалась и двинулась к батюшке; тот принял дело к сердцу и сейчас же послал письмо к становому.
Между тем поезжане делали визиты до самых сумерек с страшным гостем. Даней набралось достаточно: куски холста, воску, решето сыру, яиц, масла, а в кармане - множество пятаков и злотых. Поработавши день, наш остроумный урядник стал табором посреди улицы на ночь и послал сотрудников по горилку. Устроилась пирушка. Поздно уже совершенно пьяный заснул он, мечтая о завтрашнем дне, сколько соберет он с другой половины села…
Чем кончилось дело - не известно.
Пан капитан
Из галереи старых портретов
(Быль)
Свежо предание, а верится с трудом.
Грибоедов
В сумерки жизни, когда наступающая тьма холодной, беспросветной ночи навевает какой-то таинственный трепет, душа особенно чутка к невозвратному и всеми надорванными струнами силится пробудить угасшие звуки и слить их в последний аккорд. Минувшие годы, ушедшие вереницей в туманную даль, начинают выплывать из забытой полосы жизни неясными обликами, и странно - чем дальше вглубь, тем яснее они обрисовываются: видно, отзывчивее было молодое сердце, и давние, дорогие образы и картины запечатлелись глубже в нем… Вот и теперь, на краю голубой мглы, они встают светлым миражем… давно забытый сон мерещится пред тусклым взором, вспыхивает, как догорающая лампада: открываются могилы, оживают бледные лица, протягивают холодные руки, зажигаются лаской глаза… и какой-то далекий вздох пробегает теплым дыханием по усталому сердцу.
Полстолетия уплыло, а вот как будто стоит у меня перед глазами маленький, сгорбленный домик, словно вросший в землю грибок: высокая кровля крыта соломой, гривками, с двумя наддашниками и выступающим посредине ганком; подслеповатые окна смотрят с одной стороны на широкий, обнесенный постройками двор, а с трех остальных - упираются в густые заросли вишен и терна, обступившие домик тесной стеной. Внутри он напоминал собой гроб, - такой же был мрачный, сдавленный, полный затхлого запаха, - но мне он казался уютнейшим уголком, особенно летом, когда можно было в пяти проходных комнатах бегать кругом, через темные сени.