С лестницы к солдату, сидевшему на табуретке, прибыло подкрепление в лице еще одного солдата… нет, вошедший только шепнул что-то и тут же скрылся. Полагаю, речь шла обо мне, так как оба при этом посмотрели в мою сторону. Желая выяснить, предоставлена ли мне свобода передвижения, я стал слоняться по квартире и забрел в укромный уголок, который уже раз освятил своим пребыванием. Господи! Там все было перевернуто вверх дном, бутыли спущены с антресолей, из закутков всё выгребли и свалили в кучу, вышитый мешочек вывернут, обрывки газеты разлетелись повсюду, и последнее (о зрелище!) - унитаз был прислонен к стенке, словно гигантский вырванный зуб. Кто побывал здесь, спрашивать излишне. Но как? Только через люк - хотя Иван Иванович и утверждал, что о нем ни одна живая душа не знает. Смутное подозрение закралось…
Я поспешил назад в прихожую. Там по-прежнему сидел солдат, взгляд его был обращен исключительно на меня. Тогда я вошел в комнату к Елене Ивановне и без позволения опустился на незастланную кровать.
- Когда вы в последний раз были в уборной?
Она с притворным удивлением взглянула на меня, ее глаза лукаво спрашивали: "А что?"
- Там все вывернуто, расшвырено…
Я описал увиденное. Но она обескуражила меня, сказав:
- А это на что? - И носком брякнула по эмалированной вазе под кроватью, в то время как руки, открывшись с исподу, от локтя до подмышек, закалывали выбившуюся прядь. Полагаю, жест, вошедший у нее в привычку на почве каких-то представлений о женской привлекательности. Вполне во вкусе самого Еремеева, судя по снимкам. Но чтоб и когда жизнь на волоске, в голове было только одно - этого я никак не возьму в толк. Неглупая женщина вроде.
- Послушайте, вы знаете, что вас ждет?
- Прекрасно знаю. - Она улыбается. Решительно, или она ничего не знает, или душа женщины - производное от ее тела. - Хотите послушать? - продолжает она. - Сейчас, когда пойдут разговоры, что мой муж сгинул ни за понюшку табака, в смысле из-за какой-то фатеры, а не ради красавицы жены, Котенко начнет себя выгораживать: как это не ради красавицы, а ради кого еще? Только - строго секретно - в интерес я ввела не его, а бери повыше, и муж мой - Урия-майор. Из Библии. Но держалось все в тайне, поэтому ему приказали взять интерес на себя в виде отвлекающего маневра. Когда все благополучно разрешилось, маскировку долой. На меня он вовсе не претендует, не хочет и не может - не по Сеньке шапка. За то, что царю добыл Элен Прекрасную, удостоен квартиры. В подтверждение меня придется отправить в Москву, а там не откажутся, губа не дура. Даром красе пропадать, что ли.
Смотрю на нее: ищет в голове уже не покладая рук. С ума сошла?
- Только, - говорит она, - что вы обо мне беспокоитесь? О себе заботу проявляйте. Того, что с вами будет, я и последнему врагу своему не пожелаю. Уж лучше сразу с подоконника ласточкой. Или… может, вы на мою помощь надеетесь, когда я там буду? Даже не рассчитывайте. Не потому что я смогу - не смогу, а потому что вы мне не нравитесь. Вы сами. Не симпатичный. Так что не уповайте.
- Нет, вы… вы… - Я не находил слов. - Вы… вот как вас природа сотворила, ничтожной, тупой, похотливой тварью, такой вы и останетесь, вас уже могила исправит, ничего в голове, кроме… (Да, у меня вырвалась гадкая рифма к "гребле". Она тем мерзче прозвучала, что я никогда не оскверняю свои уста.) В ответ последовала привычная демонстрация родимых корней - по материнской линии. И оборвалось… Бритвой сверкнуло мозгу: "Доча!"
Как полоумная, кинулась она в соседнюю комнату. Одно слово: мать. Когда я вбежал за нею, она стояла на коленях, склонившись над железной кроватью, и только твердила:
- Доча, Доченька, что с тобой?
Доча лежала на животе и как-то странно на нее смотрела. Теперь она казалась мне толстой. Наконец раскисший язычок произнес:
- Не знаю… Наверное, я проглотила пуговицу… Я не могу пошевелиться.
Еремеева пулей вылетела в переднюю, там уже полно народу, очевидно, все, кто до сих пор ждал на лестнице.
- Умоляю, вызовите врача, - кричит мать, - с моей Дочей плохо.
Тогда кто-то говорит ей:
- Гражданочка, тихо, доктор находится в доме, и нет оснований для беспокойства.
Я отыскиваю глазами говорящего. Он единственный, кто в штатском. Поверх косорылки наброшена кожанка. Рук не видать. Как все, в сапогах. Самый страшный среди военных тот, кто в гражданском: такие даже не выше условностей воинской дисциплины, они - глубже. Ибо принадлежат к ядру власти, которой и во имя которой эта дисциплина создана. Что им устав! Это был майор Котенко.
Еремеева смотрит на него и медленно в задумчивости возвращается в комнату. Поравнявшись со мной, незаметно протягивает мне какую-то бумажку, шепнув:
- Прочтите, тут для вас, мне только что передали… старые связи.
Понимая, что Котенко все видит, я читаю, не таясь. Мне не мешают. Письмо от неудавшейся леди М. - моя фамилия М. (но не Макбет).
"О мой милый, о мой бесценный, - пишет она. - Как могло случиться, что я вросла в это время и расту уже с ним, а ты вне досягаемости? (О девочка, она все понимает.) Но неужели ты не мог раньше сказать, предупредить, если я оказалась такая слабенькая. Спаси меня, возьми как-нибудь с собой. Нет, ты этого не сделаешь. И я останусь, когда ты уйдешь. Но ведь еще ты не ушел, а пока ты здесь, мне легче, в этом мире обо мне кто-то знает. Потом никто ничего не будет знать. А мир-то какой. Теперь он мой. Я созналась, что немецкая шпионка. Они были в этом так убеждены, что и меня переубедили. Моя жизнь пропащая. Нельзя умереть раньше, чем родился, но пока доживу до своего рождения, вся жизнь и уйдет. Помнишь, ты сказал, что уже старик, а я сказала, что тогда я старуха, и еще спросила: "Хочешь старуху?" Когда завтра в Москве ты увидишь старуху с протянутой рукой, знай: это я. Фотограф - провокатор, но тебе это все равно".
Я положил письмо в карман (а не на стол, как приказал жестом Котенко). Горло сдавил мне такой дикий спазм, что враги поняли: отчаяние придало мне силы, я способен на все. И они, как по команде, двинулись на меня. Котенко предводительствовал. Прижатый к окну, я взглянул вниз. На улице собралась толпа: те же платки, те же кепки, в придачу полно военных. Тогда я встал на подоконник, взмахнул руками и ласточкой взвился в небо. Их приросшие к плечам головы запрокинулись. Несколько мгновений, покуда я не скрылся из виду, они наблюдали мой блистательный полет.
СООБЩЕСТВО СОННЫХ
Одуванчики
Мой блистательный полет продолжается. Я лечу, точнее, падаю - ведь я уже вырвался из сферы притяжения тридцатых веселых годов, и теперь законы природы, на время приостановившие свое действие, дабы досадить извергу Котенко, вновь обрели надо мной власть. Я - падающая звезда. Как всегда перед пробуждением, я вижу с безнадежной быстротой несущуюся на меня зеленую долину.
Удар, и конец всему. Поверженный, я решаюсь пошевелить лишь кончиками пальцев. Мое рассыпавшееся тело не в силах исполнять простейшие функции. Оно неподвижно в грузном своем изломе (теперь я из числа вещей, которые, прежде чем перенести, необходимо сгрести) - и либо решение согнуть указательный палец принимается на уровне сустава, либо, если все же исходит от Верховного Существа по имени головной мозг, передается через одежду в обход взорванных путей. Мысль одна: душа нуждается в гипсе.
Выздоровление приходит с осмыслением происходящего. Тридцатые американские, фиакрообразное такси, красивая миссис Оборотень, стук каблучков по коридору, наши шаги подделывают эхо. "Какой сон ты видишь, папочка?" - шепчет Доча, стоя на коленях над железной кроватью старика.
На светящемся циферблате часовая стрелка первая достигла полуночи - чем себя удлинила. В нескольких делениях от нее минутная. Так на рисунках Домье выглядят Санчо Панса и Дон-Кихот: тише едешь, дальше будешь. Бьет двенадцать.
Ночной смотр. Я вскочил на ноги. Сморило-таки. А все-таки финальное падение не прошло даром: не поворачивалась шея. Там, где она впадает в плечо, я нащупал болевую точку, надавил, сперва большим пальцем, затем, прижав ладонь ребром, осторожно начал отводить назад приросшую к плечу голову. Поддалась. Сейф открылся.
Мы в напряженном ожидании, спрятались за щит со средствами "отпожарной" защиты: ведром, кочергой, лопатой. С последним ударом часов распахнулись двери и появились фигуры, как на старинной ратуше - только босые, в белых рубахах. Они бесшумно двигались по коридору, исчезая за многостворчатой дверью. Портьеры по обеим ее сторонам напоминали волосы, разделенные на прямой пробор и заведенные за уши. Как у медсестер, что почтительно принимают этот парад.
Я замыкающий. "Охваченные сном" уже сидят за столом. Сейчас, читатель, вы займете наше место и сами всё услышите, но прежде два слова об этих людях. Они спят много лет, днем в постелях, ночью же с ведома врачей ведут между собой бессознательную беседу (но не ищите среди них Норманда и Аркадия - не найдете).
- Господа, ваши темы, ваши драгоценные сны. - Это говорит сухощавый мужчина с бирюзовым лицом. - Помните, - продолжает он, - мы должны избрать председателя.
- Каспий… - неуверенно предлагает один - перед ним табличка "агроном".
- Каспий? - переспрашивает бирюзовый. - Дагестан? Поэзия? Горцы? Офицеры?
- Черкешенки-вишенки, - подает голос шутник.
- Черкешенки кушают черешенки…
- Вышни, так то ж в Украйне.
Цвета бирюзы сухощавый призывает к порядку.
- Что Каспий?
- Каспий разлился по весне, - пробормотала девочка-подросток. Рефлекторно. Голова по-тифозному острижена.
- А просто Каспий, нельзя? - спрашивает агроном.
- Осетры, - балагурит каламбурист ("черкешенки-черешенки").