Мне ничего не оставалось, как согласиться с ней. Когда я демонстративно взялся за ручку двери, он нас окликнул:
- Погодите. Это я вас испытывал. Вы чьи будете? Германские, да?
- Нет, - ответил я, - ошибочка вышла, московские.
Фотограф сел (на стол - и чуть не напоролся на свой гвоздь с квитанциями).
- Ой!..
- Да успокойся ты, успокойся, - вмешалась она. - А теперь мой муж (тут я чуть было не сел) тебя испытывал. Германские, чьи же еще…
Фотограф успокоился и даже подозрительно прищурился:
- А не американские, а?
- Нет, папаша, немецкие.
- Да мне-то и все равно, только б не эти. - Большим пальцем он показал через плечо. - Американские, правда: "До Бога высоко, до царя далёко, пойду-ка запишусь к большевикам-ка…" Небось не слыхали такой песни, хе-хе? Так что вас интересует?
- Все, что в городе делается.
- Видите ли, фрау, - самозваный резидент уже обращался исключительно к ней, вообразив, что "из двух горбунов она рангом повыше", - страшная жизнь в городе. Темень, ночь ото дня не отличишь, все часы остановились. И на небо страшно взглянуть, чтоб по солнцу или там по звездам определить… А спросить не у кого, боятся показать, что часы имеют. - Шепотом: - Золотуха идет. Держи тут фотографию открытой круглые сутки. Нечаянно запрешь в рабочее время - упекут. Спасибо, что еще на людей не кидаюсь, а то ведь кидался один. Царство ему небесное, страдальцу, помешался. - Быстро озирается по сторонам и крестится. - Совсем недавно… как вспомню, брр… Меня вдруг сон стал брать, а ведь сколько я уже не сплю, двадцать лет, поди. А тут захотелось, да как! Ничего не соображаю. Ключ в замке повернул и прямо на пол. Тепло по всем членам разлилось. Еще в школе нас учили, был такой чудеснейший учитель, Аверьян Аверьянович, человек благородный, золото… Как с женой прощался, говорил: "Не бойся за меня, спасусь, за ворота выйдем, и спасусь". И едва за ворота с ним вышли - он головой о камень. Старичок совсем. Так-то с людьми из благородных металлов обстоит… И он нас, дураков, еще в школе учил: "У человека, прежде чем уснуть, по всем членам тепло разливается". И я хоть на полу, каждая косточка согрелась. Напоследок мысль греет: "А может, и право у меня сейчас есть на покой, может, ночь как раз?" Да только рабочий день был в разгаре, часов шестнадцать или четырнадцать. Стук в дверь. Я вскочил и как пьяный все равно. Кто-то в дверь дубасит. Он, видно, ногой, а я уж думаю, прикладами. Ключ пытаюсь повернуть - и не соображаю, в какую и сторону-то кручу, все не туда. А он слышит, что отпираю, а все равно стучит. Открыл. Стоит передо мной мужчина, высокий, видный, волос вьется, румянец во всю щеку - страшнее смерти. "Так, спим. На посту". И вошел. "Ну, - думаю, - если он вошел с этим, то выйдет со мной". А он повсюду заглядывает и приговаривает: "Кто работу просыпает, того родина… что делает?" - и смотрит на меня. "Карает", - шепчу. "Правильно. А кто привык снимать лишь пенки, того нужно ставить… куда?" - "К стенке". - "Правильно. Это и дети в школах знают, а тебя чему в школе учили?" Тут нашло на меня что-то, и я говорю: "Серый заяц под кустом храбро грыз капустный лист". - "Что-о? Что ты сказал?!" Я снова: "Серый заяц под кустом…" Он как разорется: "Ты что! Захотел, чтобы с тобой сам майор Котенко разбирался? - И пошел-поехал: - Да знаешь ли ты, кто такой майор Котенко?" И вдруг занавеска заколыхалась, раньше тут занавеска была, - показывает на нишу в стене, - ситцевая. Я ее снял, от греха подальше, ситцевую-то… И выходит человек - маленький, червячок чернявенький. "А откуда, - говорит, - вам, гражданин, известно про майора Котенко?" Тот с лица спал, слова сказать не может. А чернявенький свое: "Это очень интересно, пройдемте-ка со мной". Он уж в ноги: "Не губите, я ничего не знаю, я пошутил все это, у меня дети, жена, умоляю, я ничего не знаю, попугать решил". Нет. "Гражданин, встаньте и пошли". Делать нечего, встал, и пошли. А я остался. Чего он там им наговорит…
С полминуты фотограф молчит. Быстрым движением достает из щели между половицами какую-то бумажку: "Вот!" Глаза его как-то сразу засверкали, и я вижу: в них стоят слезы. "Вы думаете, мы уже все растеряли? Знайте, у меня есть тайник, и в нем - это". Он разворачивает бумажку, в ней нательный крестик. Целует его и плачет. Затем прячет в прежнее место.
- А теперь я вам расскажу про майора Котенко.
Малолетняя преступница его перебивает:
- Мне сейчас надо уйти. Вернусь через двадцать минут. - И мне на ухо: - Милый, уже три, промтоварный открылся. - Громко: - Вы пока побеседуйте.
- Будьте осторожны, фрау! - кричит ей вдогонку фотограф. - Так вот, этот майор Котенко. Я о нем, конечно, не много знаю, только, что люди говорят. Ни когда он приехал в наш город, ни как выглядит - ничего не известно. Говорят, что много тайн хранит, из былого. А еще проживает в нашем городе один офицер, Еремеев такой. За кого он в душе, сказать трудно, может, ихний, а может, и нет… - Фотограф понизил голос и поднял палец, но тут же опустил. - Вообще-то человек неплохой. Я его откуда знаю - у него квартира в этом доме. Его весь второй этаж, прямо над нами. Все пять комнат. Жена его, Элен, удивительная красавица. Вы, может, ее увидите еще. Не увидите, так поверьте, второй такой не найти. И якобы майор Котенко стал на нее метить. Сам же по всему городу слух об этом пустил. Якобы провоцирует на контрмеры. Высунься. А нет, так моя хата с краю, мало ли какие сплетни ходят. Но в действительности у него совсем иные намерения были. Дошло это до Еремеева, возможно, что и с приукрасами даже. Только Еремеев свою жену хорошо знает и смекнул, благодаря приукрасам этим, что тут к чему да как. Что не жена его майору Котенко нужна, а квартира. Жена - это ширма, для отвода глаз. Чтоб он, Еремеев, голову потерял от ревности, с дураком всяко легче справиться. И держал Еремеев военный совет с Еленой Ивановной, как дальше быть. Елена Ивановна, умная женщина, говорит мужу: "Наши дела с тобой плохи, Мордаш. Хоть ты из первого боя и победителем вышел, разгадал его план, это лишь временный успех, как у Спартака. Нас то же самое ждет. Сдаваться надо. Это выгодней всего, пока враг думает, что у тебя есть надежда и ты ярый. Условия тогда почетные будут". - "Нет, - сказал Еремеев, уязвленный словами жены, - не так я слаб, как ты думаешь. У меня свои расчеты, и голыми руками меня не возьмешь". А его и впрямь взять не так-то просто. Солдаты за него горой, старослуживые. Ведь знаете - у каждого винтовка в шкапу. Так Котенко что сделал - он его вчера обманно из комендатуры выманил. Прислал вестового, что с дочкой худо, со школы сама идти не может. У него дочка восьми лет, Дора. Они с женой ее Дочей называют. Сам он Мордаш, жена его - Элен Прекрасная. А Доча эта даже из дому не выходила, она и правда больная, уже второй день. Сперва думали, простыла, а теперь и никто не знает, что с ней. Бежит, значит, Еремеев в школу, без охраны, шинель по ветру, фуражка в руке. Многие видели, как он бежал. Говорят, сердце разрывалось на человека смотреть. Прибегает, а ему: "Мы не знаем ничего, ваша Доча уже два дня как в школу не ходит". Тут понял он, что это ловушка, и назад - только бы до комендатуры добежать. Добежал, а комендатура-то полыхает огнем. Кругом пожарные, воду качают. Солдаты докэменты спасают. И командует всем майор Котенко. А где Еремеев? Нету Еремеева. В момент пожара его на месте не оказалось. Что тут будешь делать? В темный переулок, шинель долой, звезду долой, кобуру долой, пистолет за пояс - и исчез человек. Как будто никогда и не было. Квартира еще за ними числится, только день прошел… тихо…
Открылась дверь. Я уже думал, что это она вернулась. Однако ошибся. В фотографию вошел человек в кепке, в валенках - кепку он снял на пороге, а с ней и полголовы. Вот валенки…
- И валенки снимай, а то находишь мне.
Фотограф перехватил мою мысль: я еще понимаю "наследишь", а то "находишь"… Вошедший разулся и остался в портянках, концы которых волочились по полу.
- Как сниматься будешь?
Человек долго мялся, мял кепку, пытаясь что-то вспомнить, и, наконец, вымолвил:
- Ны… знама…
- Куда фотографию, на памятник?
Человек принялся за кепку.
- Ны… меня-та в брацкой…
- Ясно. Тогда в фас и в профиль.
- Гы… - обрадовался он.
- Ну, пошли. - Фотограф увел его в другую комнату.
Что ни говори, а прогресс в фотографическом деле налицо: сегодня бы они так долго не возились. Почему-то у меня тоскливо заныло под ложечкой. Да еще, как на зло, она не возвращалась. Обещала вернуться через двадцать минут, а прошло уже Бог знает сколько. Когда фотограф отпустил придурковатого клиента, выписав ему квитанцию, а корешок наколов на гвоздь, я прямо сказал, что мне все это не нравится. Он как будто не слышал и продолжал рассказывать о майоре Котенко. Я его прервал: где может быть "фрау"? Тогда он подошел к окну, бывшему вровень с мостовой, и, повернувшись к нему спиной, поднес к глазам зеркальце. Затем, не говоря ни слова, поманил меня пальцем. Я глянул и обмер. За окном стояла машина, в нее сажали мою девочку. Лица ее я не разглядел - заслонили две бабы в одинаковых платках. Одна наклонилась к другой, и я слышу через неплотно закрытую форточку:
- Он глядь, а у ней на руке компас.