* * *
Как вы, верно, и сами догадались, читатель, Роги-Ноги страшенный - не что иное, как аллегория большевицкой революции: гигантской волною нависла она над беззащитным городом. Что в этих условиях может сделать город? Лишь, затаив дыхание, с бьющимся сердцем ждать. Его жители Норманд и Аркадий не ищут спасения и не рассчитывают на него, но каждый прощается с жизнью по-своему. Аркадий упорно отказывается признать очевидное - так легче. Его здоровая натура цепляется за более невозможное, но естественное для нормального сознания восприятие окружающего. Он сражен прежде, чем успевает выбросить белый флаг. Норманду легче по-другому: он обуян мстительным восторгом. Горбун вправе чувствовать себя обиженным жизнью, но тогда уж пусть не обращается от ужаса в соляной столп - подобно Аркадию, подобно другим, узревшим смерть. В своем страхе смерти Нерон-горбун - презрен; это животный страх старика под дулом автомата, тогда как молодой бесстрашно смотрит убийце в глаза.
Больше на этом задерживаться не стоит - устремимся вперед. Будем считать, что в этом оглушительном веселье, во вселенской этой рубке не слышны стоны ненароком оттяпавших себе палец. Вперед, в веселые тридцатые годы, даже сплошь в обрубках, жизнь - продолжается!
Но как туда попасть? Помните, каков был маршрут, или вы думали, я шучу? Я напомню. Под красной звездой сидели мы и плакали о тебе, о Эльдорадо двухсот миллионов, о неведомый сказочный брег - призрачное детище наших лишений. И в душе многие устремились туда, кто по воздуху - на коврах-самолетах, кто на плоту, но, в отличие от других, я всегда помнил, что мое Эльдорадо не за морем, - а плыву я за тем, чтобы в цветниках Калифорнии узреть Сергея Васильевича в белом: льняной костюм, панама. Окрыленный его тоской, будто держась за ручки торпеды или лапки гуся, я тотчас унесусь в обволакивающую мир белизну; перед нами разверзнется бездна, приглашая нас в свои объятья: это из моря слез поднимается высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. Белая-пребелая.
Путешествие наше не удалось; и сквозь стену воды ни на минуту не переставали быть различимы два горящих глаза, смотревших оттуда - сюда. А у нас так не получится… как у Сергея Васильевича, как у "Охваченных сном". Вы не слышали о таких? Фриско. От старого Жокей-клуба (реликвия не меньшая, чем трамвайчик) к заливу спускается улица Большого Писки - может, марка кольта, чей владелец по четвергам надирался виски и пулял в зеркала, а может, название прииска. Если вы пойдете по этой самой Писки-стрит, то пройдете мимо дома номер пять, третьего по правой стороне. Вернитесь, постойте. Здесь-то и размещались "Охваченные сном". Кроме китайцев, никому не известно, что происходило за этими стенами, - а китайцы не в счет. Нам предстоит самим проникнуть внутрь, чтобы все разузнать.
Проследуем за этой молодой особой: по моде тех лет недоуменно поднятые плечики, в волосах затерялась шляпка.
- I’ll be back soon, - говорит она шоферу в фуражке; на сиденье - гора картонок. (Трофейное кино.) Мы за нею - притаившись в стуке ее каблучков. Вокруг ни души. Пациенты охвачены сном. По обеим сторонам коридора двери. Входит в одну из палат. - Good morning, Dora, how are things going?
- Everything as usual, missis Werewolf.
Тогда она склоняется над стариком, чьи веки навеки смежены. Мы не верим своим ушам: по-русски!
- Какой сон тебе снится, папочка?
Миссис Оборотень уходит, а мы остаемся: наша задача все разузнать. Ждать до полуночи, и мы коротаем ожидание великолепными снами (здесь все смотрят сны).
Стоим, значит, мы на улице Горького, у самых ее истоков, рядом с "Националем". Накрашенная малолетка приметила нас - что мы не просто стоим, а как прикованный Прометей.
- How are things going?
Они только и знают, что по Горького шастать. Мы отвечали в духе Макаренко и науки педологии, не различавшими между преступником и подростком - личностями перевоспитываемой и воспитываемой; это было как раз уместно, поскольку лет ей могли впаять больше, чем прожила.
Итак, мы отвечали ей со всей серьезностью:
- Ты видишь это небо? ("Да, вижу…") Каждый миг нашей с тобой жизни, каждый миг, пережитый человечеством вообще, со времен незапамятных, начиная с самого первого человека, не исчезает бесследно, а продолжается там, - пальцем в небо, - уже вечно. Каждая секунда запечатлена раз и навсегда, и нет такой, которую нельзя было бы, проигрывая снова и снова, заиграть, как пластинку. Минувшие эпохи, битвы, дуновение ветра и моментальное колебание язычка пламени, двадцать три тысячи реверансов безвестной дамы (подсчитано, что на протяжении своей жизни женщина делает до двадцати трех тысяч реверансов), все это никуда не девается. Там, - пальцем в небо, - места хватит.
- Ну и чего?
- Я сказал, что мест хватит… - вздохнул, - там. Мы не знаем всех тропок - в этом трудность. Кажется, небо перед тобой, как на ладони, бери, что хочешь. Но первое впечатление обманчиво. Каждое земное мгновение хранится под хрустальным колпаком - считай, чтоб не испортилось. Колпак зовется сферой. Поняла?
- "Тучки небесные, вечные странники, степью лазурною, цепью жемчужною…" Пушкина читала - ложусь.
- Ты ухватила самую суть. Сферы замысловато соединены невидимыми трубочками. Думаешь: два события тесно связаны, а на самом деле такие концы приходится делать… Например, чтобы посмотреть одну упадническую пьесу, давно сошедшую со сцены прямо в зал, мне пришлось отправиться за границу…
- Ух ты, и как?
- Что - как? Пьеса?
- Заграница.
- А я ее не разглядел. Цена за билет была умопомрачительная: эмиграция.
- Стоило?
(О, милая девочка, да разве ж я знаю?)
- Как сказать… Потом я решил махнуть из одних тридцатых в другие тридцатые, из страшных американских в счастливые советские. Снова построил себе плот - а ведь было немало таких, что плыли теплоходами, прямиком в краснознаменный стрелковый одна тысяча девятьсот тридцать седьмой год.
- Ясненько. Взял бы меня с собой? - Это как-то сразу поменяло диспозицию: совсем подросток, кожа да кости - пробирает аж насквозь. Малолетняя преступница, она все учуяла. - Ты женат?
Я солгал, не в силах противостоять старческому недугу - занывшей пояснице.
- Но я же для тебя старик.
- А я для тебя старуха. Хочешь старуху?
- Да… но мне некуда ее вести. Я не местный, живу в общежитии.
- Не страшно, сейчас не холодно. А после двинем в краснознаменный ворошиловских стрелков тридцать седьмой полк. Тра-та-та.
Целую ночь кочевали мы с полянки на полянку (для разнообразия, а также в целях конспирации), набираясь во время переходов сил для новых хрупких подвигов. Начинало светать. Скоро появятся первые люди. Так и есть - первые люди. Бородатые. На одной из полянок (мы - охотник за деревом) сидели они и жгли костры. При этом плакали:
Ленин Троцкому сказал:
"Пойдем, Левка, на базар,
Купим коня карива,
Накормим пролетария".
Ошиблись десятилетием. На другой полянке и сидели и плакали уже по-другому:
Товарищ Ворошилов,
Война уж на носу,
А конница Буденного
Пошла на колбасу.
Вдруг повскакивали, словно тридесятое чувство подсказало всем, что они - под хрустальным колпаком счастья. Бросились врассыпную, но расплющились о стекло.
- А это уже тридцатые. Даже в сплющенном виде жизнь - продолжается!
КОТЕНКО-МАЙОР
Иммортели
Мы в раздумье стоим на площади: городишко имеет пуп - центральную площадь. Посреди полусквер-полулужа, в которой плещется, за отсутствием свиней, несколько кошек - в знак преобразования природы. Мостовая, какой мы давно уже не видели: булыжная.
- Ну-с, граждане, о чем я думаю, это понятно, а о чем вы думаете?
- Милый, я думаю о тебе, какой ты у меня умный.
Это она серьезно?
- А больше ни о чем? Тебе не страшно? Видела, как все боятся?
- Так ведь это же нас не касается. Мы с тобой подданные других времен. Нам с тобой ничего не грозит. Не шути больше так со мной, милый, ладно? Мы здесь как иностранцы, правильно?
Я кивнул.
Привычно фальшиво:
- Все-то ты у меня знаешь. Пойдем.
Она вопросительно на меня посмотрела.
- Вот видишь, открыто, - пояснил я.
- Но это же фотография.
- Ну и что?
- Я хочу в промтовары.
- Но у нас все равно нет их валюты.
- А я не валютчица, я только посмотреть.
Совсем еще маленькая. Господи, до чего славная.
- Не выйдет, детонька, сейчас обеденный перерыв, посмотри на свои часики.
Она отогнула пальчиком край рукава и смотрит - по-детски доверчиво. Вместо часов у нее компас, последняя московская мода, но и по компасу она безошибочно определяет время.
- Верно, все закрыто. Не возражаю.
Чтобы войти в фотографию, пришлось спуститься на три ступеньки вниз. Фотограф, человек без возраста, в черных нарукавниках, сидел за столом и пересчитывал наколотые на гвоздь квитанции. При виде нас он встал, прошелся из угла в угол и вдруг громовым голосом спросил:
- За чем пожаловали?
От неожиданности я смешался:
- За советом, - на большее меня не хватило.
Тогда он зажмурился - как тугоухий или тот, кому больно глотать.
- За чем, за чем?
- Вся власть советам. Вы что, плохо слышите, папаша?
Это уже она - показала зубки.
Фотограф молча повернулся лицом к окну и забарабанил пальцами по стеклу, давая понять, что разговор окончен.
- Слышал, милый? Он против советской власти. Другого найдем - который за.