О ТЕЛЕ И ДУХЕ
Вник ли ты в этот крик любви?
Р. Вагнер. Золото Рейна
От автора
Рассказ этот есть в некотором роде опыт художественного реферата книги Отто Вейнингера (1880–1903) "Пол и характер", вышедшей в свет уже после самоубийства ее автора. Эпиграф, цитата из "Кольца нибелунга" Рихарда Вагнера, взят мною с одной лишь целью: провести параллель между вейнингеровским отношением к женщине, точнее - возможной первопричиной такого отношения, и обстоятельствами, при которых нибелунг Альберих с оперных подмостков произносит свое "проклятие любви". Напомним, что предшествуют этой сцене безуспешные попытки уродливого карлика (по Вагнеру, Альберих - воплощенное еврейство) снискать благорасположение рейнских русалочек - трех молоденьких немочек, всласть поиздевавшихся над его беспомощной похотливостью. Кстати, Вейнингер (между прочим, утверждавший, правда в связи с другой оперой своего кумира, "Парсифалем", что музыка эта "навеки останется недоступной для настоящего еврея") писал: "Еврей всегда сладострастнее, похотливее, хотя… обладает меньшей потентностью в половом отношении… меньше способен к интенсивному наслаждению, чем мужчина-ариец" - причем тут же сквозь зубы оговаривался, что и сам принадлежит к этому жалкому племени. Покуда Вотан во второй картине "Золота Рейна" любуется кольцом, отнятым у плененного нибелунга - этого Черномора на германский лад, "из жалостных жалостного раба", - проницательный Логе иронизирует по поводу проклятий Альбериха, именуя их "приветом любви" (в русском переводе - "крик любви"). И тут сам собой напрашивается вопрос: а вейнингеровские проклятия - женщине, еврейству, его брезгливое бегство в педерастию, наконец - роковой выстрел в Музее Бетховена - не является ли, в сущности, все это таким же криком любви, не слышится ли за этим глумливый смех какой-нибудь русалочки?
На улице перед дверью
Двери твоего дома заперты, и ты стоишь перед ними, уже не первый год женатый человек. Улавливаете? Бельгийская автоматическая винтовка ("рамат", 6 кило весу) наконец прислонена к стенке, шесть часов подряд, пока я добирался из части сюда, эта гадина висела на мне, какими же потными и радостными были мои чувства, когда я скинул ее, расправил плечи - ведь это я сделал прежде, чем прикоснулся к ручке, чем припал к скважине… На мой стук ответом были тихие крадущиеся шаги, сперва к двери и затем, уж совсем на кошачьих лапах, от нее. Как следовало мне поступить? Уйти, словно я ничего не видел и не понял? Пускай кто-то улизнет, зато я услышу рассказ, как кому-то славно спалось и какой сон был при этом увиден: "Понимаешь, вдруг за мной кабан несется, но выглядит как "вольво", и это я просто знаю, что он кабан, я - в дом, какой-то чужой дом, заперлась, а тут ты - и, о радость, в самом деле ты стучишь!" - и в подтверждение сказки распущенные волосы и смятая постель. "Ты вернулся сюда - так давай же скорей, давай снимай эти противные ботинки и носки, сейчас помоем ножки и в постельку отдыхать…"
Да, поступи я так, это было б так на меня похоже. Но тут я поймал на себе взгляд пары фар, ясных и чистых, силы небесные, принадлежащих серому "вольво" - уж не он ли, с виду такой простодушный, еще недавно в образе хряка посягал на честь сновидицы? И тогда сделал то, после чего мне никогда уже более не слышать (в последний раз поет мое сердце): "Так давай же, снимай скорей эти противные башмаки и носки".
Я закричал: "Впустите солдата!" Пожалуй, это было самое удачное из всего, что я мог крикнуть, если здесь вообще уместно говорить об удаче. Было что-то душераздирающее и в том, что я обращаюсь не к ней одной, а к ним обоим, я, ее муж, и в том, что вместо естественного в таких обстоятельствах "откройте!" униженно прошу лишь впустить, да еще к тому же солдата. Почему, спрашивается, я избрал именно этот путь, почему не уподобился льву рыкающему? Почему даже позднее, уже стоя перед застигнутой врасплох парочкой, я все же приговорил их к тому, к чему приговорил, словно и не я вовсе, а мой крик, завладевший мною уже окончательно, - он был их судьею?
О теле…
Прошли годы с тех пор, как я, сопя - а она прижалась к стенке, дело происходило на лестнице, и потом я прозаически отряхивал ей пальто сзади, - прошептал: "Вперед страшно, назад не могу". "Тогда вперед", - скорей различили мои глаза в темноте, нежели уши - в тишине. Занавес упал, скрыв воина и нежную деву, и только мама с бабушкой складывали на авансцене раскиданные небрежной мужской рукой доспехи.
Она была невинна, когда мы поженились, это - непреложная истина. Отсюда ее институтское с торговой присыпкой отношение к браку, сиречь к тем сумеречным прелестям его, коих женщины вожделеют не только телом, но и душой. А порой даже не столько телом, сколько душой. Вот девиз нашего медового месяца в ее устах: "Ты мой бог, ты делаешь меня женщиной". Эти восторги, следствие дачного чтения, мною не заслуженные, отнюдь не льстили мне, наоборот, заставляли мою мужскую силу, и без того напуганную, затаиться совершенно. Я только мрачно думал, что недалек тот день, когда одной литературой сыт не будешь. И вот поди ж ты, когда этим весенним днем в воздухе даже не пахло, раб своего нетерпения, что ж, в засадах мне не сидеть, я не удержался от явки с повинной - в виде туманного намека на… и ни-ни больше, вот такой интересный был намек.
Она поразилась безмерно. "Как, что-то не в порядке? А что именно, мы это редко делаем, да?" Тут молодая жена принялась засыпать мужа вопросами, и, если б он не проговорился, безумец, не пришлось бы в конце концов признаваться в том пронзительно постыдном, о чем лучше помалкивать, чему лучше пребывать в беспробудном мраке… Но надо знать его проклятое нетерпение во всем - он проболтался. Сперва пытался обойтись односложными ответами.
Жена:
- Это очень редко, да?
Бедняга:
- Нет, не это.
Жена:
- Тогда… у тебя слишком маленький ротик? (В переодевалке спортзала она слыхала, что на размеры ктеиса указывает величина рта, и теперь в своей изощренной стыдливости прибегла к этому иносказанию, полагая, что в равной степени сие относится и к мужчинам.)
- Да нет же.
- Тебе неприятно говорить об этом, милый. Но меня-то, твою женщину… я ведь твоя женщина? - тебе нечего стесняться… Но если это так тяжело для тебя, давай говорить буду я, а ты будешь только произносить "холодно-горячо" - я и догадаюсь.
На это я ответил, что лучше сам… парой слов, если она так настаивает (а как ей было не настаивать после того, что услыхала). Затейничать же, водить хороводы отказываюсь категорически.
- Видишь ли, бывает, если ты что-то можешь, так ты уже можешь, и можешь, и можешь. Ездить на велосипеде там или плавать. Лиха беда начало, а дальше… схватил верное ощущение - и на всю жизнь… А в нашем деле, поймал его, это ощущение, кажется: такое стойкое, что навсегда. А только поехал на велосипеде или поплыл…
- Как, уже и поплыл, да? И ты, бедненький, ничего не успеваешь?
- Ну-ну…
- Что, я очень испорчена? Да?
- Нет. Но ты ничего не поняла. Не я (о если б я!) - ты ничего не успеваешь.
- Я?
- Ты еще… а мне уже не хватает терпения… ох… - Она еще не понимала, что это вина, а я уже спешил оправдаться: - Ты такая дорогая, такая любимая… Ну, не будь ты ею, такой дорогой и любимой, а то стоит мне только увидеть твое лицо, как я тут же им восторгаюсь.
- А ты можешь не смотреть на меня?
- Если б одно это. Я и так отвлекаю себя разными мыслями…
- Да? Вот уж не думала, что, когда я делаю своего мальчика самым счастливым на свете, он думает о чем-то постороннем. Ты думаешь о женщинах, да?
У нее даже губка задрожала. Я поспешил сказать, что это не посторонние мысли, лезущие в голову оттого, что мне скучно ее любить (приправил хемингуэйчинкой), а мысли специальные, ни для чего другого не предназначенные. Ее изумлению не было предела: и она, она тоже хочет предаваться этим специальным мыслям.
- Нет. И давай поставим точку. На-де-юсь, - чеканя каждый слог, - у тебя достанет ума подыскать не менее захватывающую тему для обсуждения.
Это было сказано в расчете на то, что губка ее светлости сыграет в обиду и дня на два вообще будет покончено со всякими разговорами, а там, глядишь… Нет, губоньки не надулись. Она не всегда бывала ранима. На сей раз - нет.